Текст Создавать мир красивее божьего

«Пишу жару на кобальте — получается некоторое бешенство глаза, которому надоел голубец. А может, кто-то, кто будет смотреть, увидит в этих голубых пейзажах любовь — любовь только к краскам: голубой, синей, зеленой и контрастной им желтой». Эта запись в мавринском дневнике сделана 14 июля 1981 года, между другими короткими заметками — о визитах друзей, походах на выставки, только что прочитанном Сэлинджере и об увиденном во сне Вхутемасе. Автору Татьяне Алексеевне Мавриной в этот момент 81 год, а при взгляде на ее работы и тексты кажется, будто впереди у нее целая жизнь.

Еще 15 лет она будет писать пестрые цветы и лубочных котов, расписывать бутылки, которые станут нести ей со всего Абрамцева, и вольно воспроизводить на больших гуашах образы святых с древних икон — без тени религиозного благочестия, но как будто соревнуясь с иконописцами в мастерстве и преклоняясь перед их неразгаданными секретами. И до последних дней продолжит вести свои откровенные, ироничные до язвительности дневники и писать эссе, в которых со всей очевидностью проявится ее литературный дар.

«Ради удовольствия загребать ногами сухие листья хожу в булочную мимо клена», — замечает она в 1985-м. Еще через пару лет: «После вчерашней грозы повяла сирень, букеты на столе. <…> Давайте скорее Моцарта — пока гроза не пришла и не выключили электричество». В 89 лет Маврина записала впечатления о похоронах Сахарова, репортаж с которых слушала по радио. И в 1990-х, редко выходя на улицу, она сохраняла работоспособность, твердость руки (выписывала букеты по памяти) и способность к критическому мышлению: «17.1.1994. <…> Двигалась по скользкому тротуару вдоль дома. Никого не было за день, вечером тот же разбор, чтение газет про Тарковского, по радио говорят про Гайдара. Япония к нам охладела, цены на проезд в электричках повысили в 3 раза и пр. “Пара гнедых, запряженных с зарею”. Я как голодная… Тетради не хватит, если отвлекаться…»

Тетради — почти такая же весомая часть творчества Татьяны Алексеевны, как яркая, написанная нездешними — матиссовскими — красками живопись, как картинки к сказкам Пушкина, для которых она изобретала вместе с автором Лукоморье, как бесконечные «нюшки», для которых сама часто служила моделью — «я красивая, хожу дома a’Naturele и любуюсь на себя в зеркало». Не имела и тени сомнений в своих красоте и таланте, что явно было результатом воспитания и следствием счастливейшего детства.

Татьяна Маврина родилась 7 (по новому стилю 20) декабря 1900 года в Нижнем Новгороде, который многое определил в ее жизни. Нижегородские ярмарки и Городец со знаменитой городецкой игрушкой впоследствии проявились в сказочных сюжетах, ставших маркой, фирменным стилем и приемом художницы.

В семье было еще две сестры и брат, впоследствии академик — основоположник отечественной кибернетики и создатель первой советской электронно-вычислительной машины. Отец Алексей Иванович Лебедев из учителей, в молодые годы был близок к народовольцам и два года отсидел в тюрьме, из-за чего не мог быть допущен к преподавательской деятельности. Он организовывал сельские библиотеки, писал учебники и занимался среди прочего производством учебных диапозитивов, с которыми ему стала помогать дочь — Татьяна их раскрашивала. От отца, страстного библиофила, она унаследовала и страсть к книгам. Впоследствии Татьяна Маврина проиллюстрировала более 170 изданий, выходивших необозримыми тиражами, единственная из отечественных художников, получившая Международную медаль Андерсена.

Мать Анастасия Петровна (в девичестве Маврина) из дворян, преподавала в Нижегородском городском училище. От нее Татьяне Алексеевне досталась фамилия, которой, впрочем, она стала подписываться только в 1930-е, почувствовав себя взрослой.

Все детство Татьяна выпускала на пару с сестрой самодельные журналы с романтическими историями и с иллюстрациями — трогательными и смешными. Это сочетание трогательного и забавного останется в работах художницы навсегда. Первая мировая война изменила жизнь — но не изменила характер: страсть к Врубелю и Васнецову привела Таню из Нижнего в Москву, куда она ехала ночь, стоя в тамбуре, — ради Третьяковской галереи, которая оказалась закрыта. Ночевать было негде, пришлось в тот же день вернуться.

Дважды получала аттестат зрелости — до революции (в 1917-м поступила на архитектурный факультет Варшавского политехнического института, который из-за Гражданской войны и выхода Польши из состава России перевели из Варшавы в Нижний Новгород, но с учебой у художницы не сложилось) и после — в 1918-м. Поскольку Наркомпрос командировал отца Татьяны сначала в Симбирск, потом в село Курмыш на реке Суре, а оттуда в Сарапул на Каме, семья три года провела в разъездах. Но служба отца и привела Татьяну в Москву, которая «была еще в живых улицах, домах, со своим лицом, и людей в ней было не так много, и они еще были не пуганные войной». Она осталась тут навсегда, поступив во Вхутемас (в 1927-м преобразованный во Вхутеин). На семь лет он стал для Татьяны Мавриной буквально всем.

«В 1929 году я окончила фантастический вуз — Вхутемас, то есть Высшие художественные технические мастерские, — вспоминала Маврина, требуя первое слово расшифровывать не как высшие, а как вольные. — Было там вольно и просторно, несмотря на неуемный горячий гомон — пустынно… И ехать по этой пустыне можно было в любом направлении. По воле ветра или по своей воле».

Художница училась на подготовительном отделении у Николая Синезубова и Николая Крымова, на основном — у Германа Федорова, но главным учителем считала Роберта Фалька, к которому попала в живописный класс. Именно у Фалька Татьяна переняла любовь к независимому творчеству и страсть к французам, обнаруженным в Государственном музее нового западного искусства: «Учились, главным образом, в двух галереях французских художников: в Щукинской и Морозовской. Счастливые годы!» Она буквально восприняла французский цвет: «…после импрессионистов и Ван Гога и Матисса земля преобразилась в глазах людей», — он проявился в сделанных художницей портретах, ню, натюрмортах и пейзажах. Это крайне неожиданная сторона творчества Татьяны Мавриной, почти не представленная в музеях. Смелый, до наглости, мазок, сюжеты (абстрактной живописи Маврина не признавала), в которых важен был жест, движение — поезда, ветра, руки, — все это так не похоже на ее «взрослые» сказочные иллюстрации.

Баталии в художественном сообществе 1920-х не затронули ее, поскольку не составляли сколько-нибудь существенного содержания ее жизни — кроме красок, ее вообще мало что волновало. «…Она улыбалась даже во время словесных кровопролитий и бурных художественных драм, в которых ей приходилось участвовать. Ее щеки пылали, но глаза горели смехом», — вспоминал Владимир Милашевский, товарищ по учебе и соратник по группе «13», созданной в 1927 году. Еще одним участником был будущий муж художницы — иллюстратор и график Николай Кузьмин. С Кузьминым Маврина проживет до самой его смерти в 1987-м. Он и Милашевский были старше других, прошли Первую мировую и стали идеологами и теоретиками группы. В «13» также входили Даниил Даран, Сергей Расторгуев, Юрий Юркун, близкая подруга Мавриной Антонина Софронова, сестры Нина и Надежда Кашины, Роман Семашкевич. Но недолго это продолжалось — группа прекратила свое существование, когда специальным указом были запрещены в СССР все неформальные объединения и на их место пришли унифицированные государственные творческие союзы. В Союз художников, кстати, Маврина долго не могла вступить, числясь кандидатом и во время войны поначалу не получая из-за этого рабочую карточку.

В начале 1930-х, как и ее единомышленники, Татьяна Маврина ушла в тень, предпочтя тихое искусство и иллюстрацию, которая — со временем, не сразу — обеспечила хлеб. Тихая живопись — без флагов, партсобраний и производственных тем — уже была признаком формализма и ровно так и воспринималась чиновниками от искусства. «Когда смотришь на этих даранов, древиных, мавриных и др., — сообщал анонимный критик в журнале “За пролетарское искусство” № 6 за 1931 год (реакция на последнюю выставку “13”), — то невольно задаешься вопросом: зачем Главискусство дает средства на такое искусство, зачем этих людей еще кормят советским хлебом? У Мавриной — бледность, бездарность, наглый и неприкрытый буржуазный эротизм, гнилой буржуазный эстетизм».

Рецензия ничего не изменила ни в темах, ни в почерке — напротив, тихая живопись и книжки стали эскапистским приютом и откровенной фрондой, где Маврина обходилась без слов. Среди прочего она иллюстрировала Эрнста Теодора Амадея Гофмана, об издании которого в те годы в СССР не смели и мечтать, и ее вдохновенные рисунки к прочитанным в оригинале «Житейским воззрениям Кота Мурра» и «Крошке Цахесу, по прозванию Циннобер» по сей день так и не изданы.

Остались неопубликованными и рисунки 1940 года к неоконченному стихотворению Михаила Лермонтова «На буйном пиршестве задумчив он сидел…» — они должны были войти в юбилейное издание, книгу к столетию со дня гибели поэта. Лермонтов посвятил эти стихи казненному Жаку Казоту. Считалось, будто Казот еще в 1788-м на некоем банкете предсказал и будущую Французскую революцию, и террор, и страшную участь многих присутствовавших тогда на пиршестве, в том числе свою. А Маврина рисовала этот сюжет (к которому возвращалась и в 1957-м) накануне войны. Ее иллюстрации были тогда исключительно работой в стол, а зарабатывала художница тем, что сегодня назвали бы графическим дизайном. Делала плакаты, например для медицинских учреждений, оформляла тетради и блокноты. «Дух растворяется в халтуре, чтобы росла материя», — писала Маврина в своем дневнике.

Силы воли Мавриной было не занимать, хороший вкус хранил от пошлости, а прививка свободы, полученная в последнее десятилетие существования авангарда, не позволяла втиснуться в котурны соцреализма, пасть духом и изменить себе. Картинки старой Москвы, которых она сделала сотни с начала войны, тоже были формой внутренней эмиграции. Причем это были не просто виды. «Придумала цель, — вспоминала она, — рисовать церкви. Влюбилась в них, как в человека. <…> И если творения Господа Бога я с помощью прошедшей в моей жизни французской школы часто корректировала и создавала свой мир, который, по-моему, был красивее божьего, то творения русского архитектурного гения я не переплюну. Каменные красавицы остаются непревзойденными».

Изображать церкви художница стала, когда начались бомбежки, — она опасалась, что здания могут погибнуть. Здесь очень пригодилось ее умение рисовать, по причине крайней застенчивости, незаметно, не на мольбертах, а в крохотных блокнотиках, что называется, на спичечном коробке. К тому же во время войны «в каждом рисующем на улице обязательно видели шпиона», и Маврина научилась рисовать, не вынимая руки из кармана, а потом дома переносила изображение на больший формат.

Чаще всего это была именно бумага, достать которую было тоже трудно, но все ж легче, чем холст и масло. Написанные в 1942 году «Танцы на веранде Дома Красной Армии» стали ее последней живописной вещью — помимо прочего, возникла аллергическая реакция то ли на растворитель, то ли на какой-то ингредиент краски, и дальше она работала акварелью, гуашью, темперой, тушью…

Никогда не жаловалась на быт, даром что прожила с мужем 40 лет в маленькой комнатке в коммуналке на Сухаревке, а первой персональной выставки — в Третьяковке — удостоилась лишь в 59 лет. Ее много выставляли за рубежом, но сама художница свой успех «там» живьем не наблюдала — на выставки не ездила. Хотя цену себе всегда знала. Книжки с картинками Мавриной переиздавали нон-стоп за границей, например в Японии, карауля выход из печати каждого издания. Вплоть до последних опусов с рассказами замечательного Юрия Коваля, по поводу которых Татьяна Алексеевна ворчала, но от работы не отказывалась: «Раздражающая меня формула — Ю. Коваль, иллюстрации Мавриной. А книжка-то вся моя, даже рассказы он пересказал с моих заготовок, но с этими законами первенства писателя в книге ничего не сделаешь. Маврина иллюстрирует Коваля! А отказаться от “Журавлей”? Я не смогу, очень их люблю».

Превью:  Татьяна Маврина. Автопортрет («Каракулевый воротник»). 1937. Государственная Третьяковская галерея

Выставка «Татьяна Маврина. Ода к радости» проходит в Инженерном корпусе Третьяковской галереи до 15 августа 2021 года.