10 произведений российского современного искусства, которые нужно знать

С легкой руки Генриха Сапгира искусство Рогинского стали называть русским поп-артом. Однако стиль, приемы и объекты художника кардинально отличны от американского поп-арта: Рогинский хоть и изображает простые, всем знакомые предметы советского быта, но не критикует чрезмерное потребление (что было бы абсурдно в условиях тотального дефицита в СССР), не использует приемы и логику рекламы. Сам художник называл свой стиль документализмом. Прежде всего его интересовала «эстетика простых вещей», их цвет и фактура, форма и пропорции, монументальность и чувственность.

Илья Кабаков во многом актуализовал проблемное поле международного концептуализма. Для концептуальной эстетики среди прочего особенно важно обращение к языку науки, так что произведения искусства нередко напоминают графики, схемы, диаграммы или даже каталожные ящики.

«Все о нем», поступившая в Третьяковскую галерею под названием «Ответы экспериментальной группы», относится к ключевым текстовым работам Кабакова начала 1970-х годов. Если в первоначальном варианте «Ответов», названных Андреем Монастырским первым произведением московского концептуализма, Кабаков сталкивал слово с изображением, то в данной «группе», где речь идет «о нем», герои только «говорят».

Работа представляет собой опросный лист некой фокус-группы. Каждая из 52 ячеек содержит имя «персонажа» и короткую характеристику третьего лица, которое во всех комментариях фигурирует под местоимением «он». Кто-то из респондентов знает «его» лично, кто-то понаслышке, одни убеждены в «его» хороших качествах, другие не уверены, что знают, о ком идет речь, и вместо ответов задают уточняющие вопросы. От ячейки к ячейке Кабаков меняет контекст восприятия для своего героя, и зритель начинает понимать, что неназванный «он» может быть кем и даже чем угодно: живым существом и неодушевленным предметом, точкой на карте, деталью одежды или продуктом питания.

Но самое главное в том, что «он» существует только в комментариях и реализуется в системе связей, которые возникают внутри воображаемого сетевого сообщества, или «экспериментальной группы». Важно, что именно он, в отличие от случайно собранной фокус-группы, формально наделен персональностью, «личным» местоимением, которое под перекрестным допросом свидетелей становится безмерным, безразличным и… пустым. Фигурой речи, плоской функцией языка. А множество якобы реальных людей, готовых охарактеризовать и «опредметить» героя, становятся лишь бесплотной формой номинации.

В этой работе заложены принципы, которые легли в основу альбомов и инсталляций Кабакова, повествующих о невидимых, неуловимых, ускользающих от попыток идентификации и интерпретации зрителями персонажах, одержимых странными фобиями-мечтами. Вовлеченный в разговор «о нем» зритель оказывается в положении собеседника участников таинственной «экспериментальной группы», который вынужден соглашаться или спорить с их утверждениями.

В 1978 году эмигрировавшие из СССР художники Виталий Комар и Александр Меламид, перебравшись из Израиля в Нью-Йорк, приступили к осуществлению одного из самых смелых и необычных проектов советского концептуального искусства, который получил название «Продажа душ» или просто «Души» (Souls), или — наиболее полное — «Первая беспошлинная торговля между США и СССР. Продажа душ».

Оказавшись в США, художники создали фиктивную корпорацию Komar & Melamid, Inc., от имени которой запустили рекламную кампанию по скупке человеческих душ. Реклама включала печать полиграфической продукции — серии абсурдистских плакатов («We Buy and Sell Souls» — «Мы покупаем и продаем души») с клишированными и нарочито серьезными слоганами: «A Soul is the Best Investment» («Душа — лучшая инвестиция»), «Over Five Thousand Years Experience» («Больше пяти тысяч лет опыта»), «No One Else In This World Pays Cash For Nothing» («Никто больше в этом мире не платит за ничто»), «Your Soul is in good hands with us» («Ваша душа с нами в надежных руках»). Кроме того, был сделан ролик для медиаэкрана на Таймс-сквер — главной рекламной площади Нью-Йорка.

С ноября 1978 по май 1979 года художники купили или приняли на комиссию несколько сотен душ. Владелец подписывал типовой красный контракт о продаже. Так, художник Энди Уорхол передал свою душу за ноль долларов, а коллекционер советского неофициального искусства Нортон Додж получил 70 центов. Далее Комар и Меламид по дипломатическим каналам передали сертификаты своим друзьям — художникам из группы «Гнездо» Геннадию Донскому, Михаилу Рошалю и Виктору Скерсису. Они, в свою очередь, купили на птичьем рынке деревянные клетки, выкрасили их в белый цвет, сопроводили красными надписями «SOS» — «Save Our Souls» («Спасите наши души») и поместили туда красные квитанции.

19 мая 1979 года в мастерской художника Михаила Одноралова состоялся аукцион американских душ. Лот № 0344 — душа Нортона Доджа, был описан следующим образом: «Душа, гармонично сочетающая в себе сугубо рациональные и чисто сентиментальные качества. Она напоминает структуру еще не упавшего с дерева ореха: мягкая внешняя оболочка, затем твердая скорлупа, далее снова нежная и питательная начинка». При стартовой цене 6 рублей 86 копеек душа Нортона Доджа ушла с молотка за 60 рублей.

Таким образом, Комар и Меламид, сделав предположение, что «каждый предмет, который содержит душу индивидуума, является произведением искусства», осуществили «первую открытую распродажу американского искусства в Москве». В истории современного искусства эту акцию можно рассматривать не только как яркий пример дематериализации художественного произведения, но и как политическое высказывание в разгар холодной войны между США и СССР.

В 1989 году ленинградский художник Тимур Новиков организовал Новую Академию Изящных Искусств. Одной из главных задач академии было сохранение классических традиций в современном искусстве. Новому периоду в творчестве Новикова предшествовало членство в группе «Летопись» и неоэкспрессионизм, организация нью-вейверской группы «Новые художники», Новая академия всяческих искусств, турне с выставками по Европе и Америке, участие в организации техно-движения и многое другое. В автобиографии Новиков писал: «Времена менялись: 80-е годы сменились 90-ми годами, и я уже тогда чувствовал, что пора заняться чем-то другим, более актуальным и свежим. <…> Тогда после заграничного путешествия я пришел к выводу, что пора резко изменить направленность. <…> В 1990-е годы я стал ощущать всю прелесть классики, и в 1988 году мы начали организовывать нашу Новую академию». В итоге творчества Тимура Новикова, а также Георгия Гурьянова, Дениса Егельского и ряда других ленинградских художников появился неоакадемизм: первая одноименная выставка прошла в Музее Ленина (ныне Мраморный дворец Русского музея) в 1991 году.

Работа «Аполлон, попирающий красный квадрат» создана в излюбленной Тимуром технике живописи по ткани. Любовь к подобному утрированному минимализму, когда пустота фона довлеет над помещенным на него маленьким объектом, Новиков объяснял тремя годами жизни, проведенными в детстве вместе с матерью на Севере — на Новой Земле. «Действительно, крайне открытые горизонты, крайне дальние земли, крайне маленькие предметики отличали эти пейзажи», — вспоминал художник.

В «Аполлоне, попирающем красный квадрат» главным является мотив превосходства классического искусства над авангардом. Аполлон Бельведерский, эталон античной красоты и один из самых узнаваемых образов истории искусства, «попирает» красный квадрат супрематизма. Таким образом, работа читается как визуальный манифест новых академиков.

В персональной мифологии Новикова «Красный квадрат» Казимира Малевича играл особую роль — то протагониста, то антагониста его видения искусства. С одной стороны, именно красный квадрат был выбран эмблемой «Клуба друзей Маяковского», созданного Тимуром в середине 1980-х. С другой — в разгар позднего неоакадемического периода красный квадрат вновь стал спекулятивным символом. В коротком фильме 1999 года «Опять двойка — 2. Красный квадрат, или Золотое сечение» (1999, в ролях: Тимур Новиков, Ирэна Куксенайте, Владислав Мамышев-Монро) герой Владислава Мамышева-Монро, нерадивый ученик Академии изящных искусств, опаздывает на урок рисования и вместо аналитического рисунка гипсовой Венеры на скорую руку «малюет» красный квадрат, после чего подвергается показательной порке профессором. Интертитры гласят: «Что?! Красный квадрат?! Да это бунт!! <…> Вы забыли про золотое СЕЧЕНИЕ!!!»

«Археология утопического города» — масштабный совместный проект Валерия Кошлякова и Владимира Дубосарского. Художники познакомились в начале 1990-х в легендарном сквоте в Трехпрудном переулке, где с 1991 по 1993 год жила художественная коммуна и еженедельно устраивались выставки. В то время Кошляков, переехавший в Москву из Ростова-на-Дону, писал московские пейзажи — в основном виды сталинской архитектуры, превращая их в подобие античных руин. Они были созвучны инсталляциям Владимира Дубосарского, составленным из советских скульптур, найденных в заброшенных и полуразоренных мастерских. Художники решили объединить два компонента: антикизирующие руинированные пейзажи стали фоном мизансцен или даже диорам из россыпи гипсовых обломков. По подсчетам Кошлякова, эта поистине масштабная и многосоставная серия насчитывает в целом около 25 холстов, написанных в течение 1992–1997 годов.

В собрании Государственной Третьяковской галереи представлена выразительная и характерная для проекта часть: триптих «Новая Ростовская набережная», сопровожденный инсталляцией из гипсовых осколков. Кошляков покрывает монументальные холсты кусками рыхлой, местами специально надорванной бумаги. Они напоминают быстрые архитектурные эскизы или полустертые фрески: изображение создается динамичными пятнами краски с потеками и экспрессивными, отрывистыми линиями угля и соуса. В целом работа оставляет впечатление многослойности и патины времени — художник будто нарочно состаривает материальную сторону полотен. К материальному старению прибавляется стилистическое и сюжетное соответствие: в пейзажах современной Москвы он выбирает целые градостроительные ансамбли «большого сталинского стиля» и представляет их сродни руинам античной цивилизации — «вечного города» Страны Советов. Живопись дополнена осколками сталинских скульптур, своей слегка загрязненной белизной гипса и трагической фрагментарностью отсылающих к обломкам античных мраморов. Все эти приемы призваны создать ощущение ностальгии и меланхолии — обеспечить зрителю сентиментальное переживание красоты руин. Кроме того, этот эффектный проект отразил настроение эпохи: смог отчасти реабилитировать живопись как медиум, дать постмодернистский вариант «большого стиля» и осмыслить только что произошедшее крушение империи, на руинах которой приходилось выживать миллионам.

Акция состоялась в 1993 году в рамках российско-голландского проекта «Exchange/Обмен. Искусство в городской среде». Художник Анатолий Осмоловский взобрался на памятник Владимиру Маяковскому на Триумфальной площади в Москве и, усевшись на плечо колосса, подобно карикатурному персонажу из «Окон Роста», выкурил «буржуинскую» сигару.

Труднопроизносимое название акции отсылает к роману Джонатана Свифта «Путешествие Гулливера», в котором описана фантастическая страна великанов — Бробдингнегов. Нецезиудик — персонаж, вымышленный художником, имя которого означает «лишний».

В 1990-е, после распада Советского Союза, символы ушедшей эпохи утратили свою идеологическую нагрузку. Монумент певца революции, установленный в разгар хрущевской оттепели, потерял свой первоначальный смысл и начал превращаться в «безыдейный» и пустой туристический объект.

Революционно-художественный жест Осмоловского был ориентирован на то, чтобы в прямом смысле «оживить» памятник, «взорвать» пространство городской площади и вернуть бунтарский дух пионеров русского футуризма, к которым относился и Маяковский. При этом сама акция является прямым выражением знаменитого афоризма Бернара Шартрского: «Мы подобны карликам, усевшимся на плечах великанов; мы видим больше и дальше, чем они, не потому, что обладаем лучшим зрением, и не потому, что выше их, но потому, что они нас подняли и увеличили наш рост собственным величием».

Самая провокативная и противоречивая акция в истории московского акционизма 1990-х получила мировой резонанс и заложила основы многолетнего проекта Олега Кулика — «Человек-собака». Публика, заинтригованная пафосным метафорическим названием, собиралась в ожидании вернисажа у заколоченных дверей галереи, и вдруг из-за дверей послышался собачий лай. Кто-то изнутри выбил дверь ногой, выпустив Олега Кулика, ведомого на поводке Александром Бренером. Обнаженный Кулик, стоящий на четвереньках, лаял, метался на цепи, сбивая с ног и кусая зрителей. Бренер, раздетый до трусов и ботинок, напоминающий боксера на ринге, на протяжении всего действия повторял строчку из романса Вертинского: «В бездарной стране». Охрипнув от лая, не чувствуя холода и опасности, Кулик бросился на проезжую часть, вклинившись в поток машин.

По признанию художника, акция, состоявшаяся 23 ноября 1994 года, была экспромтом, который никак не связан с подобным перформансом Питера Вайбеля и Вали Экспорт 1969 года. Импульсом для столь радикального перевоплощения художника послужило воспоминание о детской травме, когда родители Кулика продали его любимую собаку только из-за того, что она стала помехой. С приходом новой политической и экономической ситуации и определением новых эстетических ориентиров, по словам художника, он почувствовал себя никому не нужным и мешающим всем псом.

Первоначальное название акции, «Бешеный пес», предложенное самим Куликом, отсылало к популярной видео-игре-шутеру Mad Dog и к алкогольному коктейлю. Однако окончательное название, предложенное вторым участником акции Александром Бренером, определило ее глубинный смысл. Пес, укус которого чреват смертельным заболеванием, преобразился в мифологическое существо — Цербера, охраняющего вход в царство мертвых. В данном случае в царство почивших утопий, фантомов и тиранов, каким предстала обновленная Россия в начале 1990-х. Радикальный акционизм, который некоторые критики связывают с традицией средневекового юродства, предложил художественную тактику защиты-нападения, отверг иллюзии и явил собой «прямое действие», с помощью чего отвоевал себе заметное место в общественном и медийном пространстве. Тупая боль и внутренняя злоба уступили место высшему служению, отчаянной защите территории истинного творчества, символом которой стали закрытые двери галереи и фигура одинокого художника-поэта и бунтаря, в образе которого предстал Бренер.

Деструктивно-агрессивное поведение Кулика, принявшего образ животного, стало символичным отражением распада страны, повлекшего за собой поиски идентичности. Появление человека-собаки, олицетворяющего стихийный характер природных сил мифологического существа, с одной стороны, и выражение обозленности на окружающую постсоветскую действительность обманутого и униженного субъекта — с другой, выразило состояние общества эпохи.

Мэрилин Монро, Иисус Христос, Наполеон, Екатерина II, Жанна д’Арк, Фауст, Владимир Ленин, Будда, граф Дракула, Шерлок Холмс и Петр I — 12 постановочных фотопортретов, 12 масок, которые примерил на себя Владислав Мамышев-Монро для проекта «Жизнь замечательных Монро», впервые показанного в 1995 году в «Якут-галерее». Эта выставка стала первой для художника в Москве и знаменовала символический переход от работ в русле петербургской Новой Академии Изящных Искусств к творческой деятельности, аналогов которой в русском искусстве нет.

Перефразировав название известной серии биографических книг, художник вывел на авансцену Монро, свое альтер эго. Именно в этом образе художник выходил на сцену во время концерта «Поп-механики», появлялся на вернисажах и вел выпуски «Пиратского телевидения». Нивелировав собственное «я», художник как будто предоставляет свое тело как податливый материал для преображения, сосредотачиваясь на пластике персонажей и их заостренных индивидуальных характеристиках, находящихся в широчайшем диапазоне от образца вечной красоты до воплощения абсолютного зла.

Рассказы о произведениях Монро часто предваряет важная оговорка, во многом объясняющая его артистический феномен: произведением прежде всего был сам Монро и его образ жизни. Пригодные для любого современного художника понятия «живописец», «перформансист», «акционист», «автор фото- и видеоработ» хоть и определяют положение Мамышева-Монро в видовой системе координат, но ничуть не раскрывают его творческий метод, который чаще всего описывают как мистическое явление «вживания» в примеряемый образ. Перевоплощение для Влада Монро было особым способом познания мира — через личность другого человека, поэтому разыгрываемый с помощью подручных материалов актерский экспромт в узком кругу друзей отличался точно такой же абсолютной точностью попадания, как и тщательно подготовленный художником для фотосъемки образ актера, музыканта, исторического или литературного персонажа.

С 1975 года Андрей Монастырский — художник, писатель, философ, основатель известной своими «поездками за город» группы «Коллективные действия» — создает «поэтические», или «акционные», объекты. Согласно комментарию автора, эти объекты являются «не столько предметами, сами по себе имеющими эстетическую ценность, а скорее знаками, указывающими на языковое пространство, в котором подобные работы могут существовать как достаточные для организации художественного (поэтического) события». В 1996 году коллекция подобных объектов, в которую вошли «Куча», «Моталка», «Пушка», «Палец» и другие, содержащие инструкции, побуждающие зрителя к совершению элементарного действия, пополнилась еще одним, а именно знаменитой «Веткой».

По своей стилистике и методике изготовления «Ветка» близка объектам «бедного искусства» — арте повера: к деревянной столешнице четырьмя рулонами скотча прикреплена сухая ветка, которая своим концом поддерживает расположенный на стене текст: «Какой бы отрывок из статей Штокхаузена о Веберне я бы здесь ни использовал, все равно это была бы, как говорится, “не та музыка”, “не совсем то”, и т. д.».

«Ветка» Монастырского может быть сопоставлена с такими значимыми для истории искусства работами, как реди-мейды Марселя Дюшана и произведения «Флюксуса», а также со всемирно известным перформансом Джона Кейджа «4:33». Так же, как у Кейджа, зритель ждет звуков музыки, которая оказывается «музыкой тишины». Монастырский идет дальше — он провоцирует зрителя к нарушению звуковой среды и, таким образом, разрушению самого объекта. Но этот потенциальный жест останавливает предупреждение: музыка, которую можно извлечь из данного «“музыкального” объекта (инструмента) одноразового использования» будет «не та». В нашем сознании неизбежно возникает скрип-треск разматывающегося скотча. Упоминание в авторском тексте-комментарии, являющемся частью произведения, теоретических трудов Карлхайнца Штокхаузена о музыке Антона Веберна усиливает «звуковую» составляющую объекта, переводит визуальный образ в потенциальную аудиоинсталляцию. Веберн важен для Монастырского как один из лидеров музыкального авангарда, который довел принципы атональности и додекафонии до крайней степени выражения. Штокхаузен интересен Монастырскому не только как ведущий авангардный композитор, который экспериментировал в том числе и с движущимися источниками звука, но и как теоретик и исследователь психологии восприятия музыки.

Игорь Макаревич, имя которого с середины 1970-х прочно связано с кругом московской концептуальной школы, громко заявил о себе в начале 1990-х сложносоставными выставочными проектами, многие из которых реализованы в соавторстве с Еленой Елагиной. Определяющим в артистической практике Макаревича стал прием художественной мистификации — источники для творческой интерпретации могли быть самыми неожиданными: от исторического анекдота до каталога советской промышленной выставки.

В проекте Homo Lignum («Человек деревянный»), над которым Макаревич работает с 1996 года, нашла развитие тема персонажности, ставшая одним из отличительных признаков московского концептуализма: открытая альбомным циклом «10 персонажей» Ильи Кабакова, она нашла продолжение в творчестве многих его коллег.

Главный герой проекта Николай Иванович Борисов, бухгалтер, а затем сторож на мебельной фабрике, — своего рода «маленький человек», пребывающий в постоянном страхе перед государством, начальством и соседями. Из написанного художником для проекта текста «Тайная жизнь деревьев, или Дневник Борисова» можно узнать, что герой одержим идеей единения со всем «древесным», ставшей для него подобием религии. Он убежден, что произрастающее в нем «внутреннее дерево» очень чутко «воспринимает волны пространства» и позволяет открывать тайны мироздания.

События жизни Борисова приобретают осязаемость благодаря «документам», берущим на себя роль свидетелей: фотографиям ручной печати, объектам, имитирующим ритуальные предметы из комнаты героя и детали ее обстановки, а также коллажам с пожелтевшими страницами «рукописи». Благодаря артефактам рассказанная история приобретает достоверность — вплоть до полного неразличения художественной мистификации и реальности. Созданные в разное время, эти предметы собираются художником в выставочном пространстве каждый раз в неожиданных сопоставлениях, оставляя неизменным личное присутствие автора, скрывающегося под маской Буратино.