Ирина Вакар. К истории изучения творчества Казимира Малевича. Личный опыт Работа над книгой

В 1990 году после одной из конференций Татьяна Михиенко сказала мне: «Ира, а давай сделаем книжку!» А надо сказать, что она занималась ленинградской школой и часто бывала у потомков и даже у самих художников. Например, она дружила с художником Павлом Ивановичем Басмановым, он не был учеником Малевича, но все-таки Малевич на него сильно повлиял. Изумительный художник, с тонким живописным мышлением. И у нее сложилось представление, что можно собрать довольно много воспоминаний, может быть, даже легенд о нем.

А я в это время довольно много общалась с родственниками Малевича: с Уной Казимировной, Владимиром Александровичем Богдановым. У Парниса оказалось письмо сестры Малевича Виктории, уже покойной. Постепенно мы выходили на новых родственников. Они мало что знали. Писали и рассказывали не очень литературно, не всегда складно. Нам многие говорили: «Ну что это за воспоминания?» Считалось, что если публиковать мемуары, то они должны быть интересны как литературное произведение. Нам же было интересно то, как Малевич воспринимался разными людьми.

Это была очень важная тема — я в предисловии об этом пишу, — потому что такое искусство, как искусство Малевича, ничего не рассказывает о личности художника. Посмотрите на картины Коровина — и вы сразу почувствуете что-то жизнерадостное, обаятельное, легкое. Или Врубель — художник исключительной сложности, необычной психической организации. В модернизме человек и его искусство неотделимы друг от друга. Малевич, Кандинский, Татлин — ничего похожего. Смотри сколько хочешь на работу Кандинского, ты все равно не поймешь, что это за человек, который держался как профессор, окончил университет, начинал ученую карьеру. Что можно узнать о Малевиче, глядя на его супрематизм? Неслучайно возникали легенды, что он не любил ни живопись, ни природу. Что, конечно, абсолютная неправда.

Стали мы собирать воспоминания. У родственников они казались малоценными: случайные эпизоды, несущественные подробности. Владимир Александрович, например, мало общался с Малевичем, и мы разговаривали с ним часами, но он всегда сворачивал на собственную жизнь, приходилось извлекать из его рассказов какие-то мелкие детали. К тому же Парнис нас смутил, сказав, что родные всегда много сочиняют, надо каждый факт проверять, а проверить часто невозможно. Поэтому, когда я уже поняла, что мы будем делать книжку, придумала первую фразу: «Эта книга опоздала…»

Но вдруг стали выясняться удивительные вещи: у разных людей обнаружились старые записи. Например, существовала легенда, которую мы слышали от дочери Клюна: якобы Клюн ехал в поезде в эвакуацию во время войны, у него был портфель, где лежала его переписка с Малевичем и его воспоминания, и когда он на минуту вышел на станции, портфель украли, все пропало. Но, к нашему удивлению, Андрей Дмитриевич Сарабьянов нашел эти воспоминания, они не пропали, а хранились в зарубежном архиве. И эти воспоминания оказались просто бесценными. И Андрей Сарабьянов издал их отдельным большим томом. Потом оказалось, что Нина Николаевна Суетина записала на магнитофон воспоминания Уны Казимировны, когда она была моложе, — длинные, подробные. В результате стала накапливаться толстенная книга.

Возникла проблема издания. Довольно сложная, поскольку нас вообще-то никто не знал. Я хотя бы выступала на конференциях, а Татьяна почти не выступала, она не любит публичности. В одно издательство мы толкнулись — они отвечали кисло: «Ну, не знаем...» Мы сами сомневались, получается эта книга или нет.

Нас поражали очень разные мнения о Малевиче. Один пишет: он религиозный, мистик. Другой: нет, он не молился, в церковь не ходил! Одни пишут: образованный, другие — нет. Мансуров, его бывший соратник, эмигрировавший на Запад, когда в 1970-е годы на какой-то конференции рассуждали о философии Малевича, о том, что он гений, чуть ли не Хайдеггер, закричал: «Да о чем вы говорите? Что за ерунда? Он был простой мужик, необразованный!» Одни говорят: диктатор, жесткий, волевой, всех держал в ежовых рукавицах. Когда мы пришли к Константину Ивановичу Рождественскому, — это, конечно, одна из самых больших наших удач — первый вопрос, который мы ему задали: правда ли, что он был очень жесткий? «Что вы, простейший, добрейший!»

Не хватало голоса самого Малевича. И тогда после некоторых раздумий я говорю Тане: «Давай расширим нашу книгу и сделаем, как традиционно бывает: письма, документы, воспоминания современников». Она согласилась. Финал отодвинулся еще на много лет!

И мы стали собирать письма. Начали с его собственных воспоминаний, которые когда-то опубликовал Харджиев. Когда авторские тексты были собраны, оказалось, что мы все время должны на что-то ссылаться: вот в письме он пишет то-то, а в воспоминаниях другое. Надо было все свести вместе, чтобы были сквозные комментарии, которые легко будут дополнять друг друга. Причем надо учесть, что Малевич иногда мистифицировал и просто ошибался в фактах. И когда мы приступили к разделу «Документы», все усложнилось еще больше.

Материалы находились у разных людей, и, конечно, каждый хотел публиковать их отдельно. Если что-то было раньше опубликовано, мы были рады, мы просто брали и ссылались на публикацию. Но иногда люди не могли собраться подготовить публикацию. И тогда мы придумали, что даем слово каждому публикатору. В результате в книге 21 публикатор. Все отнеслись к нашему замыслу прекрасно, охотно шли навстречу. Но иногда мы сами делали какие-то странные промахи.

Например, у нас были очень хорошие отношения с Анатолием Анатольевичем Стригалёвым, о котором я уже говорила. Его нет уже в живых, и, к сожалению, его работы не изданы отдельным томом, в отличие от трудов Е.Ф. Ковтуна, Д.В. Сарабьянова и В.И. Ракитина. А они имели большое значение для изучения авангарда, поскольку Анатолий Анатольевич был очень силен и в фактологии, и в общей оценке художественных тенденций и явлений, например, замечательно умел найти грань между конструктивизмом, татлинизмом и супрематизмом. Он был ярым поклонником Татлина и начал его исследовать задолго до того, как мы занялись Малевичем. В конфликтах между Малевичем и Татлиным Анатолий Анатольевич не только занимал сторону Татлина, но очень упрекал нас, и меня в частности, что мы всегда оправдываем Малевича, что мы становимся на его сторону. И было довольно смешно, когда на больших выставках мы встречались с Анатолием Анатольевичем и, вместо того чтобы смотреть картины, начинали яростно спорить, а Саша Шумов бегал вокруг нас и фотографировал. В 2015 году, в столетие выставки «0.10», когда Анатолия Анатольевича уже не стало, в Базеле сделали реконструкцию выставки и посвятили ее Стригалёву, который написал прекрасную статью «Пройдемте по выставке “0.10”». Он нашел картины, которые действительно экспонировались, эта часть у него совершенно безупречна, но, конечно, очень усилил тему интриг Малевича, который Татлину якобы всячески мешал, хотя они там все были хороши. Малевич действительно иногда мог интриговать, а Татлин был неврастеник.

Мы говорили с ним о книге, и он рассказал, что есть очень важное письмо Малевича Татлину, и мы так поняли, что это письмо находится у него. И вместо того, чтобы прямо предложить ему его опубликовать или хотя бы спросить, где оно хранится, мы обе застеснялись и ничего не сказали. А оказалось, что письмо это вовсе не у него, а в архиве Третьяковской галереи, только не значится в картотеке. Его позже нашел и опубликовал Андрей Крусанов, а в нашу книгу оно вошло в 2015 году, когда она была переиздана в Англии.

Был еще случай, когда из-за моей лени и нерасторопности мы едва не лишились одного из главных украшений книги. В 1990 году в Ленинграде умерла жена Малевича Наталья Андреевна. Я с ней переписывалась, но она писала с трудом и очень кратко, а встречаться не хотела из-за своей глухоты. На похороны я поехала вместе с Шумовым. И познакомилась там с ее подругой, которая очень сердечно ко мне отнеслась, а потом стала мне писать и настойчиво приглашать в гости. И однажды, когда Шумов собирался в Ленинград, я предложила: «Зайдите к ней, проявите внимание». И когда он вернулся, то молча достал маленький листок, на котором карандашом было что-то нацарапано, — это была записка Малевича жене из тюрьмы! Трудно описать мое потрясение. Оказывается, Наталья Андреевна, опасаясь хранить дома письма мужа, отдала их подруге. И о них абсолютно никто не знал. Эти письма — самая личная, самая откровенная, интимная исповедь Малевича, неслучайно он просил их уничтожить. К счастью, Саша верил в нашу книгу и не стал публиковать их без нашего участия. Да и почерк там был ужасный, так что потребовалась большая совместная работа.

У Парниса было несколько писем Малевича, но его трудно было убедить их опубликовать. Сначала он отговаривался тем, что их трудно искать, что у него дома бедлам. Наконец согласился, но был страшно придирчив, всем недоволен. Когда приходил к нам в отдел, коллеги исчезали, прятались в соседней комнате. Через стену слышали яростные вопли: то он кричал, то я. В результате он сделал к крошечным письмам длиннющие комментарии. Они, конечно, бесценны, но сделаны как для отдельного издания. Потом его уговаривал Андрей Сарабьянов, но ничего не помогло. Парнис — перфекционист, он правил текст уже в верстке, вписывая мельчайшими буковками целые строчки — совершенно как Хлебников! Вот что значит чересчур вжиться в своего кумира!

Но с другими публикаторами мы этого не допускали. Поскольку они не могли сделать перекрестные ссылки — для этого надо было знать весь огромный материал, — комментарии в основном делали мы сами. Мы уже разговаривали комментариями, цитатами из писем и воспоминаний, как Малевич с Матюшиным — фразами из «Победы над солнцем» («Пахнет дождевым провалом…»). Таня в какой-то момент сказала: «Я в последнее время только тебя читаю, твои комментарии, больше нет сил ничего читать».

Никто уже не верил, что мы когда-нибудь закончим наш труд. Мы всем говорили: «Вы нас пока не трогайте, мы пишем книжку». Тогда как раз 1917 год был уничтожен как граница между отделами, я перешла на Крымский Вал и стала работать вместе с Михиенко. А нашей заведующей стала Ирина Владимировна Лебедева. Она не могла совсем избавить нас от всех работ, мы делали международные выставки, в том числе крупнейшую выставку кубизма, участвовали в экспертизе. Но все же Ирина нас очень поддержала. И самое главное, она была в контакте с Андреем Сарабьяновым и Василием Ивановичем Ракитиным. И когда она поняла, какой невероятный материал мы собрали, привела нас к ним, и было решено делать двухтомник.

Обычно от издателей ожидаешь: «Вот это неинтересно, это нужно убрать, это сократить» — но тут все было наоборот! Василий Иванович стал присылать нам из-за границы новые материалы: перепечатки и ксероксы из Стеделейк-музея, из архивов Харджиева, еще каких-то архивов. Здесь у него тоже были агенты, которые ему что-то посылали, а он посылал нам. Он совершенно потрясающие раскинул сети! Иногда было непонятно, что это за документ, кому письмо. Я один раз открыла стол и говорю: «Тань, ты не знаешь? Я чье-то письмо нашла…» В общем, что-то немыслимое было.

И потом, когда материал уже был собран, то же самое повторилось с фотографиями. Это заслуга Андрея и Ракитина: они собрали для нашего двухтомника уникальные фотографии, афиши, обложки, чего там только не было. Правда, в подписях есть ошибки — например, на нескольких снимках не «Ослиный хвост», а персональная выставка Малевича 1920 года. Но вообще в нашей книге не так уж много ошибок.

И вот мы устроили совет на квартире Андрея. Он вывалил на стол груду фотографий, и надо было решить, какие в какой том. Я помню, что просто отключилась, хотелось уйти и прилечь. И тогда Ира Лебедева сказала: «Сейчас все решим». И она — вот структурное мышление! — все раскидала. Эти родственники сюда, а эти сюда, а это друзья, соратники, это такие-то годы, а это такие-то — и все было решено.

Таким образом, книга стала выстраиваться. Все это продолжалось на протяжении 1990-х и начала 2000-х годов. Наконец структура определилась, название книги было найдено, комментарии сделаны. Но тут я задумала писать послесловие.

Не вообще о книге, как обычно пишутся предисловия, а целенаправленно об окружении Малевича. Оно называлось «Малевич и его современники: биография в лицах». Дело в том, что многие сведения о тех, с кем он общался, не могли войти в комментарии, а это были важные для него люди — начиная с матери и отца, потом друзья, жены, соратники, ученики, соперники. Складывались отдельные увлекательные сюжеты, например, история Анжелики Воробьевой — «Девушки с красным древком», или таинственного Владимира Павлова, последнего покровителя не только Малевича, но и Гумилева! Жаль было все это терять.

Но были и более серьезные соображения. Работая над книгой, мы увидели, как зажигало Малевича творческое общение, вообще среда. Рождественский говорил: «Он, как пчела, собирал мед отовсюду». Малевич не присваивал чужие идеи, но переживал их, перерабатывал и высказывал совершено по-своему, иногда замысловато по форме, иногда очень просто, но всегда глубоко. Вот почему так важны его контакты.

Таню мой план не обрадовал. Я видела, что она опасается, что я испорчу книгу, чистую по жанру, состоящую сплошь из первоисточников, необязательными рассуждениями. Она сказала: «Но это должно быть хорошо написано». Я говорю: «Хорошо — это как? Кто, по-твоему, пишет хорошо?» — «Ну Муратов (это Павел Муратов, «Образы Италии»!), Пунин, ну Дмитрий Владимирович…» Вот такие запросы у соавтора!

Но я не стала ни на кого ориентироваться, думать о красоте слога, а только стремилась к точности формулировок. Послесловие получилось большое, объемное. И когда Таня его читала, то против обыкновения не делала никаких замечаний, а один раз даже засмеялась. Я поняла, что все в порядке. Андрей подредактировал текст. Я спросила: «Ну как?» Он ответил кратко: «Всё по делу». Лучшего отзыва мне было не надо.

Наконец 21 марта 2004 года состоялась презентация. Ее прекрасно организовала Ирина Лебедева. Информация появилась в газетах. Мы так устали, что сделать небольшую выставку к презентации не могли, и это взяла на себя Нина Глебовна. Потом началась продажа, собравшиеся быстро расхватали привезенные экземпляры, мы дарили друзьям. Это был такой звездный час, незабываемый!

Правда, книжка плохо продавалась, несколько раз ее пришлось уценивать. Прочитать подряд оба тома мог не всякий. Таня говорила, что для нее люди теперь делятся на две категории: те, кто читал, и кто не читал. Однажды она спросила Стригалёва: «Вы прочли нашу книгу?» Он ответил: «Это невозможно!» Но сегодня ее уже невозможно достать.

Конечно, мы никогда о нем не забывали. В 2015 году я выпустила книжку о «Черном квадрате», за эти годы написала несколько статей — они вошли в сборник «Люди и измы. К истории авангарда», вышедший в 2022 году. Но заниматься одним Малевичем мне кажется неправильным. Так много еще не сделано! И сам по себе авангард интересен именно тем, что это соцветие очень разных, очень интересных людей, которые неожиданно соединились на узком пространстве времени и места.

Последний проект, который я разрабатывала два года вместе с Игорем Смекаловым, — выставка ближайшего соратника Малевича Алексея Моргунова. Скромный и застенчивый, хотя иногда и прибегавший к эпатажу — он, несмотря на яркий талант, оказался в тени своих друзей. Ни одной персональной выставки, ни одной монографии Моргунова нет. А картины у него замечательные! Каталог, надеюсь, все же выйдет. Но выставку сделать не получается — нет финансирования.

В заключение хочу сказать: мне очень повезло. Заниматься Малевичем не просто интересно. Это дает опору, базовое понимание авангарда. Я очень доверяю его оценкам, анализам, мыслям о новом искусстве, сверяю с ним свои соображения. Он заряжает энергией, вселяет мужество, которого часто не хватает.

Сегодня Малевич изучен как никакой другой художник. Его имя всем известно. И искусствоведы моего поколения, мне кажется, могут сказать, как сам Малевич написал Бурлюку: «…при нашем уже немолодом возрасте приходится видеть результаты наших усилий».