Михаил Ларионов никогда не рассказывал о том, как создавал свои произведения. Даты на картинах он не ставил — если же ставил, то, как правило, ложные, способные «сбить со следа» всех, кто хотел разобраться в его творчестве. Друзья сожалели об этом: «…если бы [Вы] написали … кое-что о своих воспоминаниях год за годом, как они делались, эти работы, что служило поводом и что вдохновляло, о встречах, им сопутствующих, о том, под влиянием чего происходило изменение и развитие во взглядах, — это было [бы] крайне интересно», — писал мастеру старый друг, художник Сергей Романович. Но его слова не имели действия. Даже лучизм, который Ларионов считал своим главным открытием и о котором охотно рассуждал, остался в его художественной биографии внезапным, нарушающим логику «качественным скачком», и исследователи до сих пор пытаются найти объяснение этого феномена.
Естественно, говорить об истории картин Ларионова в традиционном понимании не приходится. Однако мы вправе предложить в отношении этого необычного, подлинно авангардного художника сочинение в новом жанре — предположительную историю его картин. И хотя документального подтверждения той или иной гипотезы, скорее всего, никогда не будет найдено, догадки могут оказаться не менее верными, чем документы или мемуарные свидетельства.
В Третьяковской галерее хранится картина Ларионова «Кельнерша», традиционно датируемая 1911 годом. На первый взгляд она легко вписывается в стилистику ларионовского неопримитивизма. Художник любил писать публичные места и людей из толпы, которых наделял остро индивидуальными характеристиками и выразительной пластикой. В его картинах можно встретить небольшие кафе на открытом воздухе с услужливыми официантами и гуляющими вокруг провинциальными модниками, трактиры, где подвыпившие завсегдатаи веселятся или ссорятся; изображали подобные сцены и его соратники из группы «Ослиный хвост». Но «Кельнерша» не похожа на описанные сюжеты. И будничная обстановка утреннего кафе, и одиночные посетители почти не привлекают внимание автора — оно сосредоточено на героине, точнее, на её неслышном диалоге с неизвестным мужчиной, на их мимолётном, но глубоком и неслучайном обмене взглядами. И хотя сама Кельнерша напоминает многих ларионовских красоток, пышнотелых и наивно чувственных, от цирковой танцовщицы до проституток и Венер, изображённая ситуация не совсем обычна. Сюжет производит впечатление заимствованного, вызывает ассоциации с образами Мопассана, вообще с литературой, художественным вымыслом. Подозрительно и то, что героиня названа кельнершей, а не официанткой: немецкое наименование тем более странно, что в Германии Ларионов в то время не бывал.
Рискну предположить, что «Кельнерша» навеяна шедевром Эдуарда Мане «Бар в “Фоли-Бержер”» (1881–1882, галерея Института Курто, Лондон); Ларионов мог видеть его на знаменитой выставке «100 лет французской живописи» в Петербурге. Тонкий ценитель искусства, он вряд ли мог остаться равнодушным к этому пленительному творению. Именно поэтому Ларионов не стремится приблизиться к оригиналу — имитировать стиль, живописное совершенство, очарование образа. Напротив, он предпочитает «снижение» и прозаизацию с привкусом некоторого комизма. Действие перенесено в захудалое полупустое кафе; вместо роскошного натюрморта и богатого интерьера — голые столы, обычный стул. Героиня постарела, из прелестной девушки превратилась в слегка вульгарную матрону, хотя её все же можно узнать (она больше похожа не на ту, что стоит перед нами, а на ту, что отражается в зеркале).
Что это? Очередная насмешка, нигилистический жест, желание замахнуться на святое? Думаю, здесь дело обстоит иначе. Ларионов был наделён большим воображением, даже эмпатией; можно предположить, что его увлекла задача мысленно продолжить жизнь юной барменши до сегодняшнего дня. Что с ней стало? Её статус понизился, годы берут своё, и всё же героиня картины не утратила ни женственности, ни простодушной, доверчивой влюблённости в определённый мужской тип (Ларионов несколько утрирует его фатоватость). Если попытаться сформулировать, что в первую очередь могло задеть Ларионова в картине Мане, то это будет, пожалуй, соединение интимности и публичности, в котором состоит её лирический нерв. И сюжет «Кельнерши» построен на том же коротком и хрупком контакте героев, погружённых в безмолвное общение и отрешённых от всего окружающего. Но если у Мане окружающим нет до них никакого дела и героиня одинока в пустынном пространстве, залитом огнями и словно наполненном далёким шумом праздничной толпы, то здесь назойливые зеваки так и лезут в пространство двоих. Лиризм у Ларионова неотделим от обыденности, растворён в повседневном течении жизни, и оттого сама эта жизнь как будто озаряется внутренним светом, улыбкой, в которой есть и нежность, и особая, любовная ирония.
Здесь может возникнуть возражение фактологического свойства. «Кельнерша» датируется 1911 годом, а французская выставка открылась в январе 1912-го. Но мы знаем, насколько ларионовские датировки вообще неточны и сомнительны, поэтому сегодня больше всего доверяем дате первого выставочного показа. На Однодневной выставке Ларионова 8 декабря 1911 года «Кельнерша» не экспонировалась. Она появилась только на «Ослином хвосте», открывшемся 11 марта 1912 года (причём в каталоге стоит в числе последних). Следовательно, картина вполне могла быть написана в январе–феврале этого года. Для Ларионова, работавшего много и быстро, это представляется вполне возможным.
Французская выставка, продемонстрировавшая русской публике немало шедевров, думается, стала для Ларионова источником ярких и незабываемых впечатлений. Их отголоски чувствуются в его живописи разных лет. Так, ещё одно великолепное полотно Мане «Нана» (1877, Кунстхалле, Гамбург), экспонировавшееся в Петербурге в 1912 году, позднее отчасти послужило прообразом ларионовской «Проститутки у парикмахера» (начало 1920-х, ГТГ). И хотя художник выдавал эту работу за произведение московского периода, неуловимый «французский колорит» подсказывает, что оно создано уже после того, как Ларионов навсегда поселился в Париже.