Иван Клюн, художник
Иван Клюн. Автопортрет. Конец 1930-х. Графитный карандаш, цветные карандаши.
Государственная Третьяковская галерея
«Всегда живой, бодрый, внешне спокойный и сдержанный, но наружу рвалась его огромная энергия, воля жизни творческой».
«Малевич /…/ мыслил совершенно самостоятельно, не любил ходить по тому пути, по которому большинство ходит, преклоняться перед тем, перед чем большинство преклоняется. Он всегда неудержимо стремился вперед, к новому, еще неизведанному. /…/ Иногда он мог быть и коварным. /…/ Как в искусстве, так и в жизни Малевич был человеком живым, сильной воли, страстного темперамента».
«У него было огромное самолюбие, он был необыкновенно тщеславен. Он нигде не мог быть на втором месте, не мог не только сливаться с другими, но и похожим быть на других. /…/ Он глубоко верил в то, что делал. /…/ он, не владея языком литературно обработанным, говорил и мыслил образно, причем образы его всегда были остроумны, оригинальны и верны. Эта его сила жизненная и энергия делали его всегда бодрым, с интересом всегда относящимся к жизни, и этим он заражал соприкасавшихся с ним лиц. Все апатичные, разочарованные в жизни люди, в его присутствии как будто перерождались, молодели, не только примирялись с жизнью, но находили и начинали чувствовать в ней большой интерес, заражались его творческой энергией, его потенциальной силой /…/ Эта его сила жизненная и энергия делали его всегда бодрым, с интересом всегда относящимся к жизни, и этим он заражал соприкасавшихся с ним лиц. Все апатичные, разочарованные в жизни люди, в его присутствии как будто перерождались, молодели, не только примирялись с жизнью, но находили и начинали чувствовать в ней большой интерес, заражались его творческой энергией, его потенциальной силой».
Михаил Матюшин, художник, музыкант, теоретик искусства, педагог
Казимир Малевич. Портрет М.В.Матюшина. 1913. Холст, масло.
Государственная Третьяковская галерея
«Малевич — большая аккумуляторная сила, заряжающая себя и других на “Новое“».
«Его сильный ум дикаря ставит крепкий анализ и синтез западному знанию и делает неожиданные выводы, о которых эта культура и не подозревает».
«Смешное тщеславие, этот большой художник мыслит как ребенок. Обладает громадной способностью к синтезу».
Алексей Грищенко, художник
«Малевич был интересным и амбитным человеком. Тонкие, всегда сжатые губы, худой подбородок, словно из стали. Не говорил, а будто бросал обломки сердитых фраз».
Виктор Шкловский, писатель, литературовед
Роберт Фальк. Портрет В.Б. Шкловского. 1948. Холст, масло.
Государственный музей истории российской литературы имени В.И. Даля
«И Малевич, изумительнейший из изумительных. На его картины еще до-супрематические, на его конусообразных баб все и умилялись и теряли на миг самоуверенность».
Эль Лисицкий, художник
Эль Лисицкий. Автопортрет. 1924. Фотография.
«Проникновенные мысли так кристаллически резюмирующие огромные идеи, прорастающие в этом человеке /…/ требуют особого напряжения зрительной системы. /…/ я говорил о Казимире Севериновиче, как об исключительном человеке современности. /…/ Вот на смену Ветхому и Новому Завету идет ЗАВЕТ СУПРЕМАТИЧЕСКИЙ».
Михаил Кунин, художник
«Малевич видит, что на земле ему делать нечего и пускается в поднебесье; декретируется им завоевание пространства. Ваша мысль, тов. Малевич, была бы весьма ценна, если бы вы дали ее несколько столетий назад. /…/ Мы хотим подлинной живописной культуры, нам опротивели круги, квадраты, треугольники и бессмысленные слова о сооружениях движущихся вокзалов в пространстве и т.д. /…/».
Владислав Стржеминский, художник
«Основой существования нового русского искусства являются труды Малевича — художника безмерного величия, решающего судьбы искусства всего мира на целое столетие. Там, где Пикассо остановился в самом начале пути и пошел назад, туда устремился Малевич и дошел до единственно возможной точки высшего развития в эпохе — до супрематизма как системы сложения абстрактных элементов в органическую целостность /…/».
Надежда Удальцова, художник
Надежда Удальцова. Автопортрет. 1923. Холст, масло.
Государственная Третьяковская галерея
«Малевич страстно верил в то, что выдумывал. /…/ Мне всегда казалось, что в его вещах выдумка переходит органически в какой-то творческий момент, в нечто образное. Вот он выдумал тогда свой квадрат. Наверно, это был момент какой-то гениальности. /…/ Когда Малевич приходил, он всегда приходил с новой идеей. Человек он был деловой, но не хитрый. Вернее, все его хитрости были на виду, и в конце концов его часто надували на деловой почве. С Татлиным они не дружили, но когда Малевича не стало, — Татлин плакал».
Борис Арватов, литературный и художественный критик, теоретик искусства
«Малевич /…/ намерен заменить нынешнюю вселенную вселенной супрематической». /…/ Все эти мысли я с трудом выудил из книжки, — до того невразумителен ее язык, представляющий какую-то чревовещательную смесь патологии с маниачеством вырожденца, вообразившего себя пророком /…/ Малевичу нечего делать с левыми, — пусть он найдет себе место там, где его с удовольствием примут в рядах догнивающего индивидуалистического, доведенного до полного солипсизма эстетства».
Виктор Перельман, художник
«Что за бред параноика, эти “откровения” пророка из Витебска, или же наглая издевка над здравым смыслом? И такой контрреволюционной чепухой кормили художественную молодежь, /…/ Вот оказывается что, а мы-то и не знали, что Октябрьской революции предшествовал Октябрь в изобразительном искусстве, возглавляемый Малевичами».
Алексей Ган, художник, литератор, кинорежиссер
«В истории новейшего течения русской живописи Казимир Малевич занимает первое место. Его супрематизм, можно сказать, вывел живописное искусство из тупика традиционного застоя. /…/ Но за то, что он изобретатель, за то, что он первый — его не любят и не хотят почитать».
«Малевич интуит и все его работы интуитивного характера. /…/ Наши присяжные искусствоведы никак не решат, что выражает его черный квадрат на белом фоне: разложение буржуазии или, наоборот, восхождение молодого класса пролетариата? Так, товарищи, нельзя».
Александр Родченко художник
Михаил Кауфман. «Александр Родченко в мастерской в производственном костюме на фоне пространственных конструкций». 1924. Фотография.
«Малевича вещи мне нравились больше других, кроме, конечно Татлина. Они были свежи, своеобразны и не похожи на Пикассо. Но сам Малевич не нравился. Он был весь какой-то квадратный, с бегающими неприятными глазами, не искренний, самовлюбленный, туповато односторонний. /…/ и первое впечатление о нем не изменилось до конца его жизни».
Варвара Степанова, художник
«Ничего в общем не открыл Малевич /…/ если Малевич заявляет, что он один открыл квадрат, то это вздор /…/ фокус Малевича только в том, что он обнародовал название».
Анатолий Луначарский, партийный и общественный деятель, художественный критик
«Художник Малевич при всей исключительности своего подхода к живописи, конечно, крупный мастер. /…/. Строгий и истовый, как его образцы – икона и лубок, - “классик” в глубине, Малевич не позволяет своим краскам сливаться и терять оттого, так сказать, свою породу. Такие смешения для него – мезальянсы, помесь, грязь. Мало того, он даже не любит, чтобы краски его соприкасались. /…/ Разумеется, это странные картины. Они по самому замыслу своему беспредметны и заумны. Это – зрительная музыка чистых тонов, очень строгая, даже суровая, так сказать, дорическая. И все же насыщенная радостью любви к цвету. /…/ Можно никак не ценить живописи Малевича, то есть не получать от нее никакого удовольствия, но, смотря на его работы, нельзя не признать таланта, упорства и системы».
Абрам Эфрос, художественный критик, литератор
«/…/ оказалось, никакого “художника Малевича” нет вообще, есть несколько лиц, носящих имя и фамилию “Казимир Малевич” /…/ Единственное право на внимание есть /…/ у Малевича-супрематиста. Тут он своеобразен хотя бы в плане теоретическом. Он говорит слова, которые имеют индивидуальный отпечаток. Он проповедует идеи, которые хорошо заострены. /…/ Тут ему нельзя отказать не только в формальной последовательности, но и в настоящей темной силе проповеднического пафоса. Я очень люблю его тугое, упрямое, напряженное, косноязычное красноречие; конечно, это не литература, — иногда это меньше, но иногда это и больше литературы: есть в нем вспышки писаний апостолических! /…/ Для него искусство есть производное теории. Раз догма создана, — живопись приложится. Он мог бы теперь писать с закрытыми глазами. Он мог бы теперь писать вовсе слепым. Мозг важнее глаза; была бы мысль, живопись будет; трогательный фетишизм примитивной натуры, открывшей в себе движение мысли!».
С.Е. Ефимович, украинский критик
«Находясь под колоссальным влиянием чужеземного искусства, Малевич ничуть не был эпигоном, последователем художественной мысли Запада. Он почти всегда давал свое. Иногда он даже опережал художественное развитие Европы /…/ Однако, несмотря на все прекрасные качества его творческой работы, художественная деятельность Малевича своими основными установками чужда пролетарской культуре. Вся его деятельность говорит о том, что ему, как буржуазному художнику, нужно искусство не для социального служения, а лишь ради формы. /…/ Живопись, тон, цвет, линии для Малевича представляют самостоятельную ценность. Вопросы связи с социальной тематикой нашей жизни художника по существу не интересуют. /…/ В кругу этого замкнутого “чистого искусства” живет творчество Малевича, оторванное от социальных задач нашей эпохи».
Николай Пунин, историк искусства, художественный критик
Казимир Малевич. Портрет Н.Н. Пунина. 1933.
Государственный Русский музей
«/…/Татлин — Малевич; у них была особая судьба. Когда это началось, не знаю, но, сколько я их помню, они всегда делили между собою мир: и землю, и небо, и междупланетное пространство, устанавливая всюду сферу своего влияния. Татлин обычно закреплял за собой землю, пытаясь столкнуть Малевича в небо за беспредметность; Малевич, не отказываясь от планет, землю не уступал, справедливо полагая, что и она планета и, следовательно, может быть беспредметной. /…/ Малевич, наоборот, любил демонстрации, декларации, диспуты, новые аксиомы; утверждал и полагал, повисая лозунгами над своими картинами; в публичных выступлениях участвовал охотно, к пятнадцатому году уже врезался в слушателей бумерангами своих квадратов и проповедовал. Вокруг него всегда шумели и суетились; он имел многих последователей и учеников-фанатиков; это были его штурмовые колонны, он посылал их вперед, поддерживал, когда находил это нужным. Малевич умел внушать неограниченную веру в себя, ученики его боготворили, как Наполеона армия; на обшлагах они носили знак своего вождя: черный супрематический квадрат».
«Малевич /…/ убеждал с тем изумительным напором, который гипнотизирует, заставляя слушать, говорил, как пронзал рапирой, ставя вещи в самые острые ракурсы и мысль кладя на ребро; /…/ нелегко противостоять Малевичу, его логике, его огромной интуиции /…/».
«/…/ Татлин и Малевич остаются центральными фигурами нового русского искусства, — и в силу своих дарований, и потому, что за ними сохраняется инициатива борьбы за новые формы./…/ Если творчество Татлина — чистый опыт в недрах самой живописи-жизни, то Малевич — это снаряд, посланный человеческим духом в небытие, в чистую пустоту интуиции, где единственными реальностями являются отношения и связи».
«У жизни есть свой супрематизм. Он как будто однообразен, но всегда приносит что-то неожиданное. Главное же то, что, вглядевшись в такую неожиданность, вдруг понимаешь, что именно ее и недоставало, именно она сообщает ситуации внутреннюю законченность».
Константин Рождественский, художник
Константин Рождественский. Автопортрет. Март 1940. Бумага, карандаш. Частное собрание.
Воспр. по: «Константин Рождественский. К 100-летию со дня рождения». Москва, 2006
«Подтянутый, собранный крепыш. Крепко сколоченное крупными планами лицо с редкими вмятинами оспы. Черные волосы и очень энергичные глаза; молодой на вид, хотя ему было 45 лет. Позади — квадрат, впереди — архитектоны».
«К. С. [К.С. — Казимир Северинович Малевич] с первой же беседы стремился раскрыть художнику сущность его неосознанных стремлений и что мешает их осуществить. Его анализ живописи и вообще искусства поражал глубиной восприятия, ассоциативными сцеплениями, неожиданными и для него открытиями и логикой. И в своей живописи, как и в теоретических работах К. С. рационален и глубоко эмоционален».
«К.С. удивительно остро чувствующий человек».
«Есть статья [Малевича] «Белое солнце и черный квадрат». Ничего в ней не понял, и К. С. сам не понял. Но подчеркнул мне, что хотя и неясно, но понять это нужно, заложено в этой рукописи много, но все заложено подсознательно и потому, значит, и верно. Все на незыблемую верность нашего чувства, подсознательного центра, он упирает свою работу».
«Я ни разу не видел его раздраженным, сердитым. Ровный, спокойный, сильный. Все видел и понимали оценивал какими-то другими масштабами. При этом — прост, внимателен и с мягким юмором».
«К. С. проявлял интерес к иконе. Он говорил: “Будьте русскими художниками”».
«Иногда казалось, что он где-то далеко, в каких-то таинственных и для нас загадочных просторах сознания, либо — вселенной. В такие моменты он нами интуитивно воспринимался как человек, в котором действуют неподвластные ему силы прозрения. /…/ Возможно, он видел сверкающие белизной и пронзительными цветными вспышками супрематические города будущего — города чистой красоты, возвышенной формы и духовного счастья».
«Само это ощущение, что рядом — не ученики, а люди, которые понимают и поддерживают, было для него очень важно. И поэтому в Гинхуке ученики служили ему и лабораторией, он на них проверял свою теорию, и в то же время были средой, в которой он жил, без них он не мог жить, ему не хватало этого, если вокруг никого не было».
«Казимир, он — аккумулятор, но сложный, он не сразу реагировал, в нем это копится, копится, иногда так и чувствуешь, что он сосредоточен... Не то чтобы он сидел и думал — логически рассуждал, а как-то иначе, как антенна какая-то: что-то воспринимает, вбирает в себя, и сам еще не осознает, но какое-то ощущение копится».
«Болото кругом засасывает — Казимир — в наши дни — мораль искусства».
Лев Юдин, художник
«Насколько К.С. тверд. /…/ Приходит К.С., и сразу попадаешь в другую атмосферу. Он создает вокруг себя другую атмосферу. Это действительно вождь».
«Предполагается показ вещей К.С. Речь идет о том, чтобы не впасть в подражание; ведь силища-то известно какая. /.../ Конечно, рядом с его великолепной дисциплиной очень остро выявилась наша недисциплинированность, отсутствие большого задания. /.../ Стать в линию… Глубочайший смысл в этой фразе, которую любит повторять К. С. Вообще-то говоря — он изумителен».
«Огненный человек. Старые Мысли. Непосильная чистота. Он вздергивает /…/ Без него сползаем в муть и мелочь. В уличное».
«/…/ К. С. учил нас работать не впечатлением от формы, а самой формой. Реальной формой. Если Пикассо писал “уважайте предмет“, то К. С., можно сказать, чрезвычайно уважает логику формы. Вот что он ни за что не соглашается нарушить. Эта логика для него — высшая реальность живописца. Отсюда его органическая, непредвзятая чистота».
Ирина Жданко, художник художник
Это был могучий человек, какой-то квадратный, с широким лицом; в нем чувствовалась огромная энергия. /…/ Малевич был не боязливым и искренним человеком /…/».
Борис Безобразов, коллекционер
«Держался как человек, знающий себе цену, но без всякого высокомерия. Он производил впечатление оригинального человека, даже походка его была оригинальной — твердая, ритмическая поступь. Отношение студентов к нему было восторженное, смотрели на него как на бога: Малевич, Малевич....».
Анна Кострова, художник
«Держался с достоинством, но не величественно, был приветлив».
Николай Костров, художник
«Малевич был простым и в то же время сдержанным человеком. /…/ Ученики Малевича его слегка побаивались. Он был строг и серьезен, имел репутацию очень требовательного, несгибаемого человека».
Валентин Курдов, художник
«Он невысокого роста, крепко сколоченный человек. На бритом лице следы оспы. Темные гладкие волосы подстрижены под скобку. /…/ Тонкие губы сжаты. Его круглая голова сидит на широких плечах без шеи. Он похож на польского средневекового мужицкого рыцаря. /…/ Казимир Северинович ничего не скрывал от нас, своих учеников. Он думал вслух, разгадывая загадку искусства, которую еще никому не удалось разгадать. /…/ Казимир Северинович, считал всех молодых художников обреченными на жертву, если они не смогут подняться до школы западной культуры. Он уверял, что нельзя идти вперед, не ориентируясь на Запад».
Лазарь Розенталь, искусствовед, музейный работник, педагог
«Имя-отчество “Казимир Северинович” подходило Малевичу. Не только к его не совсем русской внешности и к его совсем не московско-художнической себенаумесдержанности. /…/ К педантизму Казимир Северинович не был склонен. /…/ Спокойная, хотя и с оттенком некоторой грусти, уверенность художника в правильности избранного им пути — убеждала».
Михаил Бахтин, философ, филолог
«Он, кроме того, еще занимался астрономией. /…/ У него был небольшой /…/ телескоп. Отчасти, конечно, влияние Хлебникова… И вот он по ночам занимался созерцанием звездного неба /…/ Он умел очень хорошо и убедительно высказывать свои воззрения как художник и как мыслитель своеобразный /…/ Он был начитаннейший, знающий человек… Он ничего из себя не изображал, не ломался, ничего. Он был искренне убежден /…/ Он был немножко маньяк. /…/ его ученики и ученицы на него молились совершенно, совершенно. /…/ Он вообще был очень интересен, говорить с ним было интересно. Но при этом он был совершенно бескорыстен, абсолютно./…/ Это был такой, если хотите, аскет, влюбленный в свои идеи».
Андрей Чегодаев, историк искусства
«Он был невысокого роста, коренастый, с немножко обрюзглым лицом, всегда был в немножко нахлобученной фетровой шляпе, по самые глаза. И очень увлечен был своими идеями, глубоко в них убежден ... непреклонный человек, который все в них вкладывал без всякой корысти, без всякого какого-нибудь делового интереса — только из высоких, так сказать, умозрительных соображений».
«Малевич — /…/ простой и, видимо, добродушный и немного (а может быть, и не очень немного) сумасшедший».
Николай Харджиев, литературовед, искусствовед
Константин Рождественский. Портрет Н.И. Хардживева. 1940. Бумага, карандаш. (Частное собрание)
Воспр. по: «Константин Рождественский. К 100-летию со дня рождения». Москва, 2006
«30/ ХI [1931] c Суетиным у Малевича.
Бедность. М[алевич] похож на прелата, на музыканта? Дряхлеющий. Картины. /…/ Смешлив. Лукав».
Бедность. М[алевич] похож на прелата, на музыканта? Дряхлеющий. Картины. /…/ Смешлив. Лукав».
«Они [Малевич и Татлин] никак не могли поделить корону. /…/. Когда Малевич умер, его тело привезли кремировать в Москву. Татлин все-таки пошел посмотреть на мертвого. Посмотрел и сказал: “Притворяется”. /…/ Хотя он очень бедствовал, но по натуре он был оптимист /…/».
Алексей Федоров-Давыдов, историк искусства, художественный критик, педагог
«Он субъективист и мечтатель-философ».
Мечислав Шчука, польский художник
«/…/ он романтик, одновременно любящий живописные достоинства сами по себе».
Хелена Сыркус, польский архитектор
«На ретроспективной Выставке работ Малевича, организованной членами группы Praesens в Варшаве, в марте 1927 года /…/
Вижу [профессора Варшавского Политехнического института] Станислава Ноаковского, как он медленно переходит от одной картины к другой. Возле вариаций Малевича на темы русских икон и фольклора (которые очень любил Ноаковский) он останавливался, кивал с одобрительной улыбкой головой и был явно доволен. Потом он становился все более угрюмым и грустным; рассматривая супрематические картины, он тихо прошептал, так, чтобы Малевич не слышал его слов: “Смотрите, ведь он умел рисовать, ведь у него большой талант! Зачем же он сошел с прямого пути? Ведь это же тупик… И он сам себя туда загнал… Это дорога никуда”. И вдруг увидел перспективы и макеты планитов. Остановился, было видно, что он этого не ожидал. В течение нескольких минут он молчал, сосредоточенно изучая увиденное, а потом, явно обрадованный, воскликнул: “Так он же чародей! Никакого содержания… Никаких украшений… Но какие пропорции тел! Какая чистота! Архиттура” (так выговаривал проф[ессор] Ноаковский слово “архитектура”). И, кажется, он обнял Малевича, потому что сам в то время переживал кризис в поисках концепции новой архитектуры».
Вижу [профессора Варшавского Политехнического института] Станислава Ноаковского, как он медленно переходит от одной картины к другой. Возле вариаций Малевича на темы русских икон и фольклора (которые очень любил Ноаковский) он останавливался, кивал с одобрительной улыбкой головой и был явно доволен. Потом он становился все более угрюмым и грустным; рассматривая супрематические картины, он тихо прошептал, так, чтобы Малевич не слышал его слов: “Смотрите, ведь он умел рисовать, ведь у него большой талант! Зачем же он сошел с прямого пути? Ведь это же тупик… И он сам себя туда загнал… Это дорога никуда”. И вдруг увидел перспективы и макеты планитов. Остановился, было видно, что он этого не ожидал. В течение нескольких минут он молчал, сосредоточенно изучая увиденное, а потом, явно обрадованный, воскликнул: “Так он же чародей! Никакого содержания… Никаких украшений… Но какие пропорции тел! Какая чистота! Архиттура” (так выговаривал проф[ессор] Ноаковский слово “архитектура”). И, кажется, он обнял Малевича, потому что сам в то время переживал кризис в поисках концепции новой архитектуры».
Эрнст Каллаи, венгерский критик
[творчество Малевича] «обладает сильной индивидуальной самобытностью, которая органически связывает западноевропейские отголоски с глубоко русскими сущностными чертами. /…/ Малевич, казалось, был вторым Моисеем, Моисеем от искусства, который освободил своих последователей из оков живописи и вывел их на край новой художественной земли, полной обетований; по ту сторону поблекшей станковой картины, /…/ Малевич ни в постимпрессионистических, ни в супрематических картинах не есть т о л ь к о х у д о ж н и к. Его живопись для него — средство в е р о и с п о в е д а н и й».
Борис Эндер, художник
«Я много встречался с Малевичем. Жил с ним под одной крышей, работал в мастерских. Малевич был человеком искусства. Человеком высокого искусства».