Арт-среда Воспоминания о Фальке

Художник, один из основателей соц-арта и московского концептуализма

У Фалька чердак был и маленькое окошко на скошенной крыше, с видом на Москву-реку, Кремль был виден немножко и знаменитый Дом на набережной с той стороны реки. Потом, в дальнейшем, он расширил это помещение в другую сторону, и там стало довольно просторно. А тогда, вначале, это была небольшая совсем комната, там были стеллажи и фортепиано, на котором он постоянно играл. Какие-то были люди, совершенно мне незнакомые. Роберт Рафаилович поставил мольберт и вынимал из стеллажа одну за другой работы, показывал одну, какое-то время она стояла, потом он ее убирал, ставил следующую. Не могу сказать, что то, что я видел, мне просто очень понравилось, не могу сказать… Это просто меня как-то ошарашило, потому что это было совершенно другое, совершенно непохожее на то, что я привык видеть и понимать в качестве живописи. Тональных контрастов почти не было, и тональности были настолько сближены, что я был в совершенном недоумении. Только вот цвета, то, как они соотносились друг с другом, это меня поразило гармонией, особой гармонией, очень на меня подействовало. И я спросил разрешения, могу ли я еще прийти. Роберт Рафаилович разрешил. Я регулярно стал по этим дням ходить к нему. И как-то постепенно Роберт Рафаилович стал ко мне очень тепло относиться. И для меня стало все более понятным, чтó он делает, почему он это делает, и уже даже стало понятно, где у него выходит, где не выходит, то есть я уже как бы в его шкуре оказывался, и он это ценил, и он это, конечно, сразу понял, увидел. И я стал даже там как бы своим человеком: мы с ним в шахматы играли. Он любил со мной в шахматы играть; бывало, с ним дамы какие-то играли в шахматы, но я лучше играл, поэтому со мной ему было лучше играть, чем с ними. Но он очень переживал, когда проигрывал, и всегда говорил, что в моем возрасте он играл лучше, чем я. <…>

Я друзей своих стал к Фальку приводить и замечательных наших будущих художников: Олега Васильева, Николая Касаткина, Михаила Меженинова, Кабакова тоже привел, и на всех них он очень серьезное влияние оказал. Я ведь на Фалька смотрел снизу вверх, просто ловил каждое его слово. Он со мной держался красиво. Все-таки такая разница и в возрасте, и во всех отношениях. Мне с ним просто было. Для меня все-таки основой общения с ним было искусство, какие-то вещи он мне помогал понимать в современном искусстве. <…>

Музыку он понимал и чувствовал не меньше, чем живопись, и через музыку он даже чувствовал каких-то художников, которые были, казалось бы, от него очень далеки. Помню, как он мне объяснял Джексона Поллока, именно он мне его открыл. Он говорил, что Джексон Поллок — замечательный художник именно потому, что он чрезвычайно чувствует ритм, вот эта музыкальность важна. А для Фалька ритмичность была вообще основой всего, просто всего. Он считал, что натурализм — это сбой ритма, а у Поллока нет сбоев ритма, он ритмически никогда не ошибается. Это мне многое открыло в смысле ритмики, пластики, понимания того, насколько она в основе должна быть. Так что не только французское искусство он мог помочь понять.

Воспоминания о Роберте Фальке. Роберт Рафаилович Фальк. 1886–1958. Каталог выставки. М.: Государственная Третьяковская галерея, 2020. С. 294–295

Художник, основатель московского концептуализма

Врубель, импрессионисты были запрещены, мы их почти не знали, не говоря о Сезанне, но с классиком живописи мы, то есть несколько друзей — Булатов, Васильев, Меженинов и я, — познакомились сразу же после института, то есть в 1957 году. Это был Роберт Рафаилович Фальк. Мы регулярно, два раза в неделю, ходили к нему на его чердак в мастерскую на набережной, и это было для нас проникновение и контакт с Великой Живописью. У каждого из нас это было по-своему, но меня очень волновала тогда мощная, таинственная живописность холста, при жалком, ничего не значащем (мне тогда казалось) положении предметов или людей, вообще натуры, изображенной на холсте, плохо, кургузо скомпонованной вообще. <…>

Свой шедевр я начал изготавливать в 1957 году. Как понятно из предыдущего изложения о живописи и правде жизни, он должен был сочетать живопись Фалька и композиционный сюжет бесконечной глубины и значительности. Холст имел размеры 140 на 200 см по горизонтали. На нем был изображен пустырь на окраине какого-то города. Сзади какие-то дома, узкие улицы. Вечер, последние лучи, солнце зашло, но небо еще светлое. Старый цирковой фургон синего цвета. Дверь его открыта, в ней сидит клоун. Перед фургоном небольшое представление — клоун в белом балахоне размахивает руками, маленькая гимнастка в розовом трико подняла ногу, акробат в пестром стоит на руках. Вокруг немного зрителей: слева несколько сидящих и стоящих старух городского типа, справа сельская группа: селянин в широкополой шляпе опирается на ослика с поклажей, рядом еще кто-то, кажется, женщина. Все погружено в светящуюся фальковскую полувечернюю дымку. (Видимо, предполагается, что фальковская живопись — это освещение между днем и вечером, когда возникает полумерцание.) 

Все исполнено глубокомысленности и метафизики, все полно значения (не старухи — вообще старость, не клоун — а самооплевывание, не балерина — а вечно женственное и т. д.). Тут самое важное, чтобы глубокомыслие и высшая значимость были тут же показаны, внедрены в самую, так сказать, плоть картины. Писал «шедевр» я после института, то есть в 1957 году в Солнечногорске, где мы с мамой снимали крошечную комнатку, потом после женитьбы, в мастерской в Свиблово, где с Игнатьевым Юрой вдвоем снимали пустующую квартиру в бараке и ездили 1 ч. 30 м. от дома в одну сторону. Писал потом в квартире на Машковой, среди тещи, жены, когда строил кооператив, и писал до 1961 года; несмотря на переписывания каждого куска все в целом оставалось таким же сырым, неопределенным и беспомощным. Никого я не сразил, не порадовал, не удивил, самому постепенно надоело это мусоленье, шедевр был снят с подрамника и облупленный, черный, скрученный лежит в мастерской.

60–70-е. Записки о неофициальной жизни в Москве. М.: НЛО, 2008. С. 12–14

Дочь ученицы Фалька Евы Левиной-Розенгольц 

К своим старым ученикам по Вхутемасу Фальк относился внимательно, в каждом ученике видел его индивидуальность и поддерживал с ними в дальнейшем дружественную связь. В письмах к родным из Парижа интересовался ими, вернувшись, он повидался почти со всеми. Они, в свою очередь, тоже ценили своего учителя. Мне кажется, фальковское влияние чувствовалось в творчестве каждого. Жизнь сложилась у всех по-разному. Не все продолжали заниматься живописью, а ушли кто в преподавание, кто в театр. Только некоторые до конца жизни не бросали живопись и выставлялись. Но никто из них не поддался искушению работать на потребу идеологии. 

Поскольку моя мама была ученицей Фалька, то она тоже была в орбите его внимания. После его возвращения из Парижа, когда с мамой даже общаться было небезопасно, так как оба ее брата были репрессированы, а один даже расстрелян, Роберт Рафаилович приходил к ней. Он не боялся. 

В августе 1949 года маму арестовали. Как только Роберт Рафаилович узнал об этом, сразу же забеспокоился о ее работах и просил, чтобы я к нему отнесла все, что осталось после обыска не опечатанным в ее комнате. Мне удалось сохранить большой холст — тройной портрет «Старики», ее дипломную работу, написанную в мастерской Фалька во Вхутемасе. Мои друзья-однокурсники с геофака помогли отнести эту картину к нему. Я помню, что никого не было дома, и мы ее оставили на площадке перед дверью. Она хранилась у него в мастерской до маминого возвращения. Фальк очень ценил эту работу и показывал тем людям, кому это могло быть интересно. Так ее увидел Александр Георгиевич Габричевский. 

В годы, когда мама находилась в ссылке, Роберт Рафаилович тревожился о ее судьбе, уделял мне очень много внимания, и когда я поехала к маме на свидание, чтобы ее порадовать, передал ей в подарок пейзаж, написанный в Софрино, с надписью на обороте: «Дорогая Эва. Посылаю эту работу, потому что по размеру она войдет в чемодан, но я уверен, что скоро мы встретимся, и тогда я вам заменю ее на более ответственную. Обнимаю Ваш Р. Ф.».

Из воспоминаний дочери художницы Евы Левиной-Розенгольц. Роберт Фальк. Каталог выставки в Третьяковской галерее. Москва, 2020. С. 304

Художник, третья жена Роберта Фалька

Учащихся в мастерской немного — человек 15. Холодно! Центральное отопление не действует. Маленькую железную печку топят сами учащиеся. Сами приносят и пилят дрова. Большинство работает в валенках и телогрейках. Мастерская большая, много окон. Холодно, очень холодно! Время от времени выходим в коридор погреться, там теплее, считаю там много народа из разных мастерских. Из мастерской Кончаловского, Машкова, Шевченко, Штеренберга, Лентулова и других. Говорят о живописи, о скульптуре, спорят без конца. 

…Я немного опоздала в этот день, и когда я вошла в мастерскую, все были погружены в работу. Было необычайно тихо, не было слышно обычных шуток, смеха и споров… Когда наступил час обеденного перерыва, Виктор [Мидлер] подвел меня к худому человеку, который стоял у высокого мольберта и внимательно смотрел на свою работу. «Роберт Рафаилович! Вот Ваша новая ученица». Фальк быстро повернулся в мою сторону. Я увидела где-то наверху очень худое, очень усталое лицо человека лет 35. Сквозь круглые очки на меня внимательно и мягко смотрели большие, широко открытые серо-голубые глаза. «Неужели этот большой, как-то по-детски беспомощный близорукий человек — профессор Фальк?!» Он обращается ко мне: «Покажите, что вы делаете?» Со страхом подвожу его к своей работе. Он внимательно смотрит на мое полотно, затем спрашивает, с какого места я пишу, становится на указанное мной место и смотрит оттуда на натюрморт, потом снова на мою работу, берет ее в руки и поворачивает, к моему удивлению, сперва вниз головой, потом на один бок, потом на другой и говорит: «У вас есть чувство ритма, но оно бессознательно, также как и некоторое чувство формы, но работаете вы совершенно неправильно, потому что у вас отсутствует главное, что необходимо художнику, — умение видеть натуру, и потому возникает абсолютное непонимание того, что вы хотите сделать, что, по-вашему, должно получиться на этом полотне. Таким образом, весь процесс вашей работы над этим натюрмортом оказывается бесцельным. Попробуйте мне рассказать, что именно хотели бы вы увидеть на своем полотне?» Пытаюсь что-то говорить, но ничего не получается, и приходится сознаться в том, что мне совсем непонятна цель моей работы. Фальк терпеливо и очень внимательно слушает мои беспомощные объяснения, как хороший врач случает больного, пытающегося описывать свои болевые ощущения. По тому, как он смотрит на мою работу, сравнивая ее с натурой, по тому, как слушает мои несвязные речи, мне делается ясным, что Фальк именно такой учитель, такой художник и человек, какого я мечтала встретить!

Роберт Фальк. Беседы об искусстве. Письма. Воспоминания о художнике. М.: Советский художник, 1981. С. 167–168

Народный художник СССР, лауреат двух Сталинских премий, автор картины «Дочь Советской Киргизии» (1948), ученик Фалька во Вхутемасе

В 1924 году я, окончив рабфак искусств, был принят в мастерскую Фалька и был счастлив, так как наслышался о нем как о лучшем педагоге, а главное, потому что его работы, виденные мною на выставках, произвели на меня сильное впечатление.

Четыре года я занимался у Фалька, и это были счастливые годы в моей жизни. В нашей мастерской всегда царила подлинно творческая атмосфера. С упоением писали мы обнаженную модель, портрет и натюрморт, а в вечерние часы с таким же упоением рисовали обнаженную натуру. 

Действительно, Фальк был замечательным педагогом. Он умел разгадать индивидуальный характер каждого студента и соответственно этому вел с ним разговор. Его чуткость, внимательность и доброжелательность были исключительны. 

Внимательное, заботливое отношение Фалька к студентам, как говорится, «вошло в поговорку»: часто его, шаржируя, представляли в роли доброго доктора, справляющегося о здоровье студентов. И на самом деле он часто спрашивал нас о самочувствии и настроении…<…>

Он говорил с нами всегда как художник. Не как учитель, «натаскивающий» своих учеников, а как художник, как артист. В его мастерской реже слышались речи об анатомии или перспективе, о мазке, пятне или линии, а чаще о красоте, правде, о характере, о подлинности и искренности. 

Может быть, и правы те, кто упрекает школу Вхутемаса и Вхутеина в том, что она мало чему научила своих питомцев в отношении ремесла. Зато эта школа сделала много для воспитания в них художника. Она привила студентам понимание искусства, чувство искусства и воспитывала честное отношение к искусству. И именно Фальк был самым ярким представителем этой школы.

Роберт Фальк. Беседы об искусстве. Письма. Воспоминания о художнике. М.: Советский художник, 1981. С. 162-163

Художник, ученица Фалька во Вхутемасе

Помню, что мастерская помещалась на третьем этаже. Окна выходили на фасад здания, смотрели на Рождественку, теперь улицу Жданова. Входная дверь находилась в центре большой мастерской и как бы разделяла мастерскую пополам. Учеников было много. Мольберты стояли тесно. Был помост для натуры, табуретки, кое-какие драпировки, скромный реквизит. Железная печь, пышущая жаром, которая тогда называлась «буржуйка». От нее шла железная труба, выведенная в окно. К трубам подвешивались консервные банки, чтобы вода не капала нам на голову. Для обогрева живой натуры и себя мы — студенты — волоком тащили, как репинские бурлаки, по московским мостовым с Белорусского, тогда Александровского вокзала стволы березовых деревьев. Их во дворе Вхутемаса пилили, кололи и складывали в мастерской. Если изредка для натюрморта приобретали что-либо съедобное — копченую золотистую рыбу, пирожные почему-то с ярко-розовым украшением, румяный хлеб и другую снедь, — то с общего одобрения дежурный обрызгивал съедобные предметы растворителем или керосином во избежание соблазна. В непогоду, иногда и от сырых дров было темно. Общий вид мастерской был унылым. Нижние стекла окон были загрунтованы белилами. В мастерской даже весной в солнечный день было как-то сумрачно. От всего веяло аскетизмом. 

Говорил Роберт Рафаилович сдержанно, негромко, вернее, беседовал интимно, как бы анализируя виденное, выражаясь об виденном очень скупыми фразами. Как педагог, он умел скупыми словами воодушевить ученика и передать ему творческие навыки. Речь его была спокойная, скорее это было философское раздумье — рассуждение с самим собой. Такая манера постепенно втягивала и учила студента рассуждать о станковой картине, о станковой живописи, о разработке проблемы цвета, о цветовой дисциплине, о колорите, чувстве формы, о свете, объеме, пространстве, композиции и т. д. и т. п.

Роберт Фальк. Беседы об искусстве. Письма. Воспоминания о художнике. М.: Советский художник, 1981. С. 165-167

Художник-сценограф, с 11 лет училась у Роберта Фалька в мастерской

Однажды я встретила его, влекущегося по улице. Он читал книгу, держа ее близко от глаз. Он двигался по тротуару и мостовой, перебирая ногами, как ластами, а машины и люди огибали его. 

Серая вязаная шапочка и длинное черное «сутулое» пальто, и ветхие бархатистые страницы. На лице — не покидавшая его блаженная улыбка. 

Сегодня все читают в метро, автобусах, очередях. Читают в давке, в спешке, впопыхах, глотая чтиво и еду одновременно, ничего не успевая, но желая успеть все.

Он читал на ходу спокойно и не торопясь, его мир был всегда с ним, окружающее не мешало ему. 

В одиннадцать лет я поднималась в его мансарду и писала натюрморты, поставленные им или его женой, или мной же, а он притрагивался к старинному инструменту (клавесин? фисгармония?), и возникала тянущаяся музыка (Бах? Гендель?). И эта музыка, и пепельный свет его мастерской, и особый запах, вобравший в себя и лак, и краски, и пожившую мебель, и поникшие цветы…

Он любил ржавую рябину на фоне золотых шаров. Я привозила их с дачи. 

Свет и запах его комнат целиком проник в его холсты. Когда я смотрю на эти перламутровые полотна, я вспоминаю драгоценное мое детство.

Роберт Фальк. Беседы об искусстве. Письма. Воспоминания о художнике. М.: Советский художник, 1981. С. 178–179

Художник, ученик Фалька во Вхутемасе

Фальк не засиживался подолгу на одном месте, он любит менять пейзаж и природу. Здесь и Подмосковье, и Прибалтика, и Молдавия, и Средняя Азия. И для каждой местности он находит другой колорит. Вот пейзажи серебристо-голубые — это Подмосковье. Оранжево-золотистые с глубоким темно-синим небом — это Средняя Азия. Гамма горячего золота — это Молдавия. А вот жемчужно-серебристая гамма — это Франция. Все разное и все неповторимо фальковское. Его работы всегда поражают пластичностью и проникновенностью образа. В его живописи нет пустых мест. «От каждого кусочка холста должно исходить большое напряжение», — говорил Фальк. 

Его работоспособность изумительная. Он всегда в искусстве. Летом весь день работает на природе, а если дождь — на террасе. За лето он привозит 12–14 холстов, но это не этюды. Достаточно взглянуть на их фактуру, чтобы почувствовать, какая огромная работа вложена в каждый холст. 

А вот зима. Встречаю Фалька в полном вооружении: на нем этюдник, холсты и мольберт. «Куда вы собрались, Роберт Рафаилович?» — «Еду в Загорск. Пишу там серию зимних пейзажей». 

Я провожаю его, пробую помочь нести вещи — Фальку уже 71 год. Справляюсь с трудом, в то время как он, простившись со мной у метро, легко поднимает свою ношу. Жил и работал Фальк на седьмом этаже в старом доме, ранее принадлежавшего Перцову. Ему нужно было подниматься по винтовой лестнице на самый верх. Хорошо, если работал лифт. В мастерской невысокий сводчатый потолок, поддерживаемый балками. В центре — мольберт и помост из толстых досок. На нем он ставил свои натюрморты. 

Роберт Фальк. Беседы об искусстве. Письма. Воспоминания о художнике. М.: Советский художник, 1981. С. 180

Советский писатель, поэт, публицист, автор романа «Оттепель»

Он работал до самой смерти, исступленно, мучительно, уничтожая холсты, в десятый раз замазывал; соскребая краски, нараставшие, как струпья, и снова писал; в пятый, в десятый раз возвращался к той же модели, к тому же натюрморту. Он работал, и когда его выставляли, и когда перед ним закрывались все двери, работал, не думая, выставят ли его холсты, — говорил не потому, что перед ним был набитый людьми зал, а потому, что у него было много что сказать. 

Он как-то сказал мне: «Я думаю о многом до того, как сажусь за работу, думаю о человеке, которого пишу, да и об эпохе, о пейзаже, о политических событиях, о стихах, о бабушкиных сказках, о вчерашней газете… Когда я пишу, я только гляжу, но я вижу многое иначе именно благодаря тому, что думал, продумал…» Импрессионисты говорили, что они изображают мир таким, каким его видят. Пикассо как-то сказал, что он изображает мир таким, как он его мыслит. Фальк видел так, как мыслил. Он не искал иллюзорного сходства, говорил, что не любит термина «изобразительное искусство», предпочитал «пластическое искусство»: живопись для него была не изображением, но отображением, созданием реальности на холсте. 

Роберт Фальк. Беседы об искусстве. Письма. Воспоминания о художнике. М.: Советский художник, 1981. С. 184, 186