Текст Миф о Фальке

«Картина являла собой пейзаж. На переднем плане — куст, за ним виден серый дачный забор и небольшой участок тропинки, по которой идет смутная в сумерках женщина. На заднем плане — красная крыша дома и купа деревьев <…> Эту общую серовато-голубовато-охристую гамму взрывают два пятна: изумрудно-зеленый куст и красная крыша дома». Это описание картины «Пасмурный день. Хотьково», которую в романе Дины Рубиной «Белая голубка Кордовы» подделал главный герой — художник-авантюрист и гениальный фальсификатор Захар Кордовин. Однако такой картины Роберт Фальк никогда не писал. У него есть работы «Пасмурный день» (1926), «Забор в Хотьково» (1947), «Хотьково. Монастырь» (1954), по колориту, тематике и эмоциональному заряду созвучные придуманному Рубиной произведению. Но почему выбор писательницы пал именно на Фалька? Почему с ним выстраивает диалог так не похожий на него самого герой романа?

Из всех «бубновых валетов» Фальк был одним из самых тихих — эту его особенность верно подметила его последняя жена, искусствовед Ангелина Щекин-Кротова. Даже в пору тотального обновления художественной культуры он оставался верен своей аскетичной, исполненной скрытого драматизма живописной системе, очевидно отличавшейся от того, что делали его более «громкие» друзья — Петр Кончаловский, Илья Машков и Аристарх Лентулов. В его произведениях в меньшей степени отзывалась мощная поступь века. Зато слышались ноты давно забытые — Рембрандт, Веласкес («Я все более и более смотрю назад, к старым мастерам…» — писал Фальк художнику Александру Куприну в 1920-е годы). В эмиграции, в «большом и радостном» Париже он тоже жил просто и безыскусно. Изображал пасмурный, проникнутый меланхолией город, как будто бы не замечая шумных вечерних бульваров. По возвращению в СССР начал было преподавать, но вскоре оказался изгнан из официальной художественной жизни. Много лет писал в стол, несмотря на то, что его имя стали использовать как синоним «формалистской мазни», которую следовало бы раз и навсегда похоронить в том подвале, где она рождалась. 

И все же еще при жизни о Фальке начали слагать легенды. Особенно в трудный период. На фоне борьбы с космополитизмом условия жизни художника стали фактически невыносимыми. Его не покупали, не приглашали на работу в театр, не выставляли. «И хотя жизнь Фалька без заказов, без признания официального была трудна в бытовом отношении, но с другой стороны, она оставила ему свободу творчества», — вспоминает Ангелина Щекин-Кротова. Высоко ценивший творчество Фалька поэт Борис Слуцкий по этому поводу заметил:

В посвященном художнику стихотворении «Старое синее» он изобразил Фалька «в старом лыжном костюме», одним из солдат, шагающих в том же полку, где ранее шли Шагал и Рембрандт. Слуцкому удалось соединить в этом образе обыденное и поэтическое, повседневное и вневременное — измерения, между которыми на протяжении всей жизни балансировал и сам художник. При этом сам Фальк едва ли претендовал на роль хранителя коллективного опыта или символа эпохи — как верно заметил искусствовед Дмитрий Сарабьянов, в исторической перспективе он «оставался одиноко стоящим, ни к кому не примыкавшим и не выражавшим ничьих групповых интересов».

Тем не менее усилиями Ильи Эренбурга жизненный путь Фалька, путь ускользания от внешнего взгляда, путь углубления и самопознания, стал своего рода знаменем наступающих в период оттепели перемен. «В Сабурова я вложил страстную любовь к живописи, подвижническую жизнь, даже некоторые мысли Р. Р. Фалька», — признался писатель в книге «Люди, годы, жизнь». Он был одним из ближайших друзей художника и сконструировал по образу и подобию Фалька одного из героев самого известного своего произведения — повести «Оттепель»:

Эренбург вылепил из Фалька символ эпохи — художника-подвижника, который будто не замечает, сколь тяжелая ему выпала ноша, а занятия искусством воспринимает как своего рода служение. Он живет впроголодь, пишет пейзажи, «которых нигде не выставляли», и любит в жизни только две вещи — живопись и свою жену. В повести этот образ раскрывается на контрасте с более деятельным и предприимчивым художником Пуховым — именно этому герою Эренбург вкладывает в уста наиболее крамольные вещи («Рафаэля теперь не приняли бы в Союз художников. Не все способны творить, как ты, — для двадцать первого века»). 

Известно, что Фальк был повестью разочарован — предваряющие литературную работу беседы с Эренбургом о живописи были ему ближе и понятнее, чем несколько гипертрофированные речи Сабурова. Сам художник едва ли стремился стать воплощением романтического идеала, который являл собой герой «Оттепели». В этом смысле повесть следует рассматривать не как ключ к пониманию личности и творчества Фалька, а как известного рода гиперболу. Создавая образ Сабурова, Эренбург задавался, по сути, единственным вопросом: как быть художником в эпоху перемен? как в период тектонических сдвигов истории сохранить себя? Образ жизни Фалька отчасти послужил ответом на этот вопрос, но сам художник не был столь артикулированной фигурой и не противопоставлял себя халтурщикам и функционерам от официального искусства, произведения которых обсуждались на страницах центральных газет.

Репутацией подвижника Фальк отчасти был обязан и своему ближайшему окружению. «Он работал, как каменотес, как поденщик, как пролетарий, который в определенное время ходит на работу. Он вставал всегда рано, летом с рассветом. Жизнь была очень трудной…» — замечала Щекин-Кротова в своих воспоминаниях. При этом в жизни художник не был отшельником. Речь идет скорее об эстетической замкнутости его творчества. Двери его мастерской, располагавшейся в чердачном помещении в доме Перцова, всегда были открыты для посетителей.

Это стихи Ксении Некрасовой — поэтессы, «маленькой юродивой, “незаконной дочери” Гуро и Хлебникова», как назвала ее Надежда Мандельштам. По воспоминаниям современников, ее знала вся Москва, однако сформировалась она фактически вне литературного контекста и этим во многом была близка Роберту Фальку. Некрасова часто подолгу гостила в доме художника. «Во время сеансов она всегда читала свои стихи, а иногда сочиняла их тут же, в мастерской, лежа на тахте», — вспоминала Ангелина Щекин-Кротова. Жена художника называла ее «совершенным ребенком» и, судя по мемуарам, несколько тяготилась настойчивым вниманием. Фальк же в равной степени был впечатлен наследующими народной песне стихами и столь же безыскусной личностью поэтессы. В 1940–1950-е художник создал более двадцати графических этюдов и один живописный портрет Ксении Некрасовой.

Поэтесса посвятила ему стихотворение «О художнике»:

Фигурирует художник и в одном из произведений Вениамина Каверина — романе в письмах «Перед зеркалом», в основу которого легла истории художницы Лидии Никаноровой. Фальк познакомился с ней в Париже и принимал участие в ее делах. Каверин вывел его под именем художника Корна, который сыграл значительную роль в судьбе главной героини: «Если бы не милый, добрый Корн (который бешено ругался с маршаном, а потом притащил на выставку чуть ли не весь художественный Париж), меня бы как раз и вынесли с выставки вперед ногами». Однако в жизни дела обстояли иначе. В реальности Фальк, по словам жены, любившей рассказывать о былых романтических увлечениях, вспоминал о Никаноровой неохотно: «Я много сделал для нее, в сущности говоря, я ее учил. Она, правда, с этим не согласилась, она воображала, что всего сама достигла. Для ее выставки я сделал то, что не делал для своих выставок: пригласил Матисса и Пикассо и прессу замечательную. Она стала продавать свои вещи после этой выставки, вышла в люди. Но оказалась неблагодарной».

Также в письме к Ангелине Щекин-Кротовой Каверин признается, что весь его роман проникнут творчеством Фалька:

Подобным путем пошла и Людмила Улицкая. В повести «Сонечка» она вывела на сцену художника, воплотившего в себя универсальный образ мастера XX века. От Роберта Фалька ему досталось имя, некоторые вехи биографии (жизнь художника напоминает «ломаную, как движение ослепительной ночной бабочки») и вера в преобразующую силу искусства — возможно, единственный доступный нам способ приблизиться к пониманию истины. Вероятно, именно эта черта в конце концов и легла в основу «фальковского мифа». Для целого поколения советских художников именно он стал воплощением столь желанной эстетической альтернативы. Роберт Фальк был одним из немногих мастеров, кто застал авангард и чей художественный мир не оскудел за годы кризисов и непризнания. Со временем он лишь окреп и переродился, показав, что настоящий художник может быть выше выпавшей ему эпохи.